Голубая лента
Шрифт:
Уоррен что-то пробормотал и побежал еще быстрее. Сегуро отстал.
— Вы хотите этим сказать, что отказываетесь от Вайолет? — кричал Сегуро уже далеко позади. Уоррен бежал и больше не слышал его голоса.
Он влетел в чайный салон и, чтобы согреться, залпом проглотил чашку чаю.
Кинский ушел из каюты Евы с ощущением, что стряслось нечто страшное, чего нельзя ни изменить, ни поправить. Мир, к которому он принадлежал, рушился, и теперь его окружала безмолвная и холодная пустота.
Кинский неуверенно,
Стемнело. Холодный, сырой воздух наступающей ночи понемногу привел его в себя. Он напомнил ему о Санкт-Аннене в то время суток, когда ели в лесу, в последний раз прошумев ветками, замирали и слышалось лишь тиканье часов в кабинете.
На одной из нижних палуб Кинский присел у кормы на ту самую полукруглую скамью, где сиживал уже не раз. Скамья была влажная, он поднял воротник пальто, волосы и лицо его были мокрыми от дождя. Временами корму так сильно трясло, что он лязгал зубами.
Он почувствовал усталость. Вновь всплыли воспоминания о событиях в Евиной каюте, но какие-то бессвязные, отрывочные. Как горестно вскрикнула Ева, ее крик отдался у него в ушах, испугав его. Но почему она вскрикнула? Разве он причинил ей зло? При мысли об этом его обдало жаром, однако испуг прошел так же быстро, как возник. Нет, нет, он ничего дурного ей не сделал. Только поставил на место эту бесстыжую Марту. Теперь он сразу вспомнил все, до мельчайшей подробности.
Он навсегда простился с Евой. Да, он должен был еще раз ее увидеть, он просто не мог иначе, пусть даже его приход показался ей назойливым. Впрочем, он отнял у нее каких-нибудь пять, десять минут, не больше. Теперь ему было легче.
Это был конец. Да, конец! Он чувствовал себя совершенно спокойным, почти счастливым. Есть люди, которые остаются живыми вплоть до своей физической смерти. Таких очень немного. Но есть и другие; они сотни раз переживают смерть, прежде чем умереть. К их числу принадлежал и он.
О, он с самого начала не обладал тем смирением, какого жизнь требует от людей в обмен на счастье. Не было в его сердце той простоты, которая и есть залог счастья. Библия называет один-единственный грех, которому нет прощения, — это грех против святого духа. И в этом грехе он повинен с юности: он противопоставил дух смертного человека духу святому! С этого началась его вина, с этого началась и его смерть.
Он не благоговел перед чудесами мироздания и так долго поверял скепсисом небо и землю, покуда все боги для него не улетучились. Он так долго размышлял над всем, что ото всего осталась одна пыль. О, разумеется, он искал спасения в царстве мысли, возвышенном и бесконечном, но заблудился в этой бесконечности, из которой многие, подобно ему, не находят выхода.
Он не воспитывал свое сердце в любви, не лелеял, не берег ее, погрешив этим против первой заповеди. Кончилось тем,
В конце концов у него осталось лишь одно божество — Слава! Он посягнул на самое высокое, что жизнь дарует смертному, — на Бессмертье! Ради этого он пожертвовал своими ночами, днями, жизнью, Евой, радостью — всем ради химеры! Ибо теперь он уже знал, что судьба лишь раз в столетие милостиво одаривает своего избранника.
И вот конец. Вся его жизнь оказалась сплошной ошибкой. Он давно уже это подозревал, но только в последние дни подозрение его перешло в жуткую уверенность.
Конец, конец. Странно, он был совершенно спокоен, только где-то в самой глубине сердца ощущал легкую дрожь.
Кинский встал и подошел к самой корме Ему хотелось еще раз услышать грохот взметенных валов: тысячи дивных мелодий звучали в нем. Да, тысячи прекраснейших мелодий, вечных, как океан.
Молочно-белый туман окутал пароход непроницаемым облаком, поглотил все вокруг.
— Великое Ничто! — произнес Кинский, пытаясь сквозь толщу тумана разглядеть водоворот, заверченный гребными винтами парохода. Великое Ничто! — повторил он, искривив тонкие губы в язвительной усмешке. — Куда все это исчезнет в один прекрасный день: солнца и земли, люди и боги?
Он повернулся, чтобы уйти с палубы. Но, уже поднимаясь по лестнице, внезапно замедлил шаг и остановился в задумчивости. Что-то вдруг до глубины души встревожило его. Но что? Он долго пытался понять. В нем зашевелилось какое-то мучительное воспоминание. В каюте Евы произошло еще что-то, очень тяжкое и унизительное. В ушах вновь зазвучала его угроза, страшная угроза. Она касалась Греты. И он вновь услышал вопль Евы.
Его бросило в пот. Только что он был спокоен, хорошо владел собой, но сейчас ему пришлось напрячь все силы, чтобы не разрыдаться от стыда.
— Нет, нет, Ева, это был не я, — беспомощно лепетал он, — не я! — В каждом человеке, пытался он себя успокоить, живет некое злое начало, о котором он и не подозревает, и однажды оно вдруг может заговорить. — Нет, это был не я, это во мне заговорило мое злое начало!
Кинский быстро поднимался по лестнице, твердо решив немедленно отправиться к Еве, чтобы успокоить ее: ни минуты больше Ева не должна думать, что он способен на такую низость.
— Это был не я, слышишь, Ева, не я… — От стыда Кинский совершенно потерял голову.
Внезапно он опять остановился. Нет! Он не может еще раз явиться к Еве! Он не в силах вновь увидеть, как она бледнеет при его появлении. А сегодня она побледнела, он это заметил… Нет, нет, нельзя ее волновать!..
«Я напишу ей, — подумал он, и это решение его успокоило. — Еще сегодня пошлю ей короткую записку, всего несколько слов, которые ее успокоят, напишу ей, что отныне Грета будет с ней, — вот что я ей напишу».