Голубая ниточка на карте
Шрифт:
Мальчишка забыл про стул.
— Ещё, ещё!
— Эпа-сепа, упа-купа, рип.
— А это… что?
— А это значит, что скоро обед и надо идти к маме, а то она, наверно, тебя потеряла.
Мальчишка, не колеблясь ни секунды, повернулся и покорно побежал к маме. Даже не оглядываясь.
Шур улыбнулся, глядя в спину мальчишке. Но всё это — и мальчишка, и Ромка, и Ким, и Фанера, и Веснушка — всё казалось каким-то не главным. Они могли быть, и их могло не быть. А существовало ещё — основное. Самое-пресамое. Без чего невозможно дышать. Да и зачем?
Шур медленно
Голос у Марии Степановны был низкий с хрипотцой. Интонации властные. А у Оськи, наоборот, высокий. И эти два голоса спорили между собой горячо и убеждённо. Лилия и другие туристы молча слушали.
Оська, говоря, потрясал гитарой. На грифе около колков, на которые накручиваются струны, длинные неспрятанные концы их мотались в разные стороны, сверкая на солнце.
Мария Степановна, показывая тонким, костлявым пальцем на эти струны, сердито спрашивала:
— Это что такое? Вы скажете — мода? А я скажу, что модой у нас никогда не была неряшливость. Но это ладно, мелочи жизни. И то, что вы теперь играете на гитаре, как на балалайке, я тоже могу при желании не заметить. Но ваш знаменитый рок — это посерьёзней. К чему он ведёт молодёжь?
— К общению! К дружбе! — тут же быстро вскрикнул Оська, — к радости искусства!
— Искусства? — подчёркнуто иронически переспросила Мария Степановна.
— Да, искусства, — не дал ей продолжать Оська. — Молодёжь тянется к искусству. Сколько сейчас создаётся рок-групп! Рок-ансамблей!
— А отчего они создаются? — втиснулась Мария Степановна между Оськиных выкриков, — только от бесталанности!
— Отчего? — удивлённо заморгал белесыми ресницами Оська.
— Да, да, от бесталанности! Поэтому их и много! Чтобы выступить с вашими песенками, нужно знать три-четыре аккорда и выучить три-четыре слова, которые повторяются до бесконечности. А где мелодия в ваших песнях? Её же днём с огнём не сыщешь. Одни трум-бумбах-тах-тарарах! Ударник — главный человек!
— А как это нравится молодёжи! — парирует Оська, не считая нужным опровергать услышанное. (Ему кажется, что она всё равно не поймёт.) — Вы замечали, как зал реагирует?! Видели, что творится в зале?
— К сожалению, видела! Это же сумасшедший дом! У вас же всё наоборот! Всё шиворот-навыворот! Вы считаете достоинством то, что требует осуждения и поругания! Молодой человек, опомнитесь! Оглянитесь в своих заблуждениях! Когда на сцене талант, когда творится искусство, зал слушает, затаив дыхание. Он боится шевельнуться! А ваш зал — это же стадо диких зверей. Он орёт, вопит на разные голоса! Ему наплевать, что и как поёте вы. Ему это и не слышно за собственным рёвом. Ему бы только самому орать и двигаться! Вас это не задевает? — и не дав Оське ответить на свой вопрос, продолжала: — Любой уважающий себя певец или музыкант не потерпит во время своего исполнения каких-то отвлекающих моментов. А у вас что на сцене творится? Бегают, прыгают, ходят на головах во время вашего пения.
— Это же видеоклипы! — выкрикнул Оська, улыбкой и восторгом в глазах выражая своё к ним отношение.
— Я не знаю, как вы это называете, но это не искусство. Вы
— Это же прекрасно! — взмахнул гитарой Оська.
— Это ужасно! — рубанула рукой Мария Степановна, будто окончила разговор. Но тут же добавила: — Да и где она, музыка-то?
Нет, она успокоиться на этом не могла и продолжала:
— А танцы! В каких вальсах мы кружились, летали. Мягкость. Изящество. Теперь это называют бальными танцами. А кто из вас, из молодёжи, любит вальс?.. Молчите? Да, чтобы его танцевать, учиться надо. А на дискотеке топтаться — никакой учёбы. Вот и тянет вас туда, где полегче. Часами топчетесь на одном месте, по-медвежьи. Даже ноги от пола можно не отрывать. А говорите, что танцуете. Лишь бы полутьма и лампочки разноцветные мигали. Ужас.
Оська только поднял гитару для возражения, но теплоходное радио ка-ак рявкнет по всем палубам и каютам о том, что работники ресторана приглашают первую смену на обед.
Глава 9. Какой я…
Каждый вечер Шуру было жалко ложиться спать. Ведь это значило — на несколько часов расставаться с Волгой. Вот и сейчас стоит и думает: какой я дурак непроходимый, непролазный, кондовый. Всю жизнь жить на Волге и… не видеть её. Сколько купался, нырял, загорал на её песочке, сколько рыбачил! Хоть бы раз глаза на неё открылись. Хоть бы полраза вгляделся. Река и река, течёт и течёт где-то недалеко от дома. Она — своя, родная, без неё невозможно представить жизни. Как без мамы, без деда. А ведь это же не простая река, это — Волга! Нигде больше такой нет во всей… галактике. Нам всем повезло! Мы живём на такой великой реке. А… не понимаем, не ценим этого. Каким же я до сих пор был безглазым.
Ему хотелось разговаривать с рекой, как с кем-то знакомым, даже как с другом. Она поймёт, ответит.
Какая она всегда разная. То сердитая, то ласковая, то ворчливая. То сонная, будто потягивается, открыв утром один глаз. Она повторяет небо. Небо смотрится в неё, как в зеркало. А главное в Волге то, что она все время трудится. Без передышки. Без выходных и отпусков. Ночью мы спим, а она несёт на себе суда. Вверх, вниз. Даже зимой мы ей не даём отдохнуть. Катаемся по её широкой спине, ходим, ездим. Ломаем льды. Она затягивает раны, а мы упрямо ломаем.
Где я был раньше? И сколько ещё таких дураков, как я, до сих пор её не видят, не понимают её красоты и трудолюбия. Как им показать? Как научить, чтоб увидели?
Сегодня глядь, а на палубе туристы в карты дуются. Шуру захотелось крикнуть: ненормальные, поднимите носы от королей и семёрок, оглянитесь вокруг! Не пожалеете! Сколько красоты проплывает мимо вас! А вы… эх… Но из-за скромности характера не крикнул, только вздохнул, сердясь на себя за свою несмелость. Как она мешала ему в жизни. Вот Ромка, тот крикнул бы. Обязательно.