Голубая ниточка на карте
Шрифт:
Гитара поддакнула.
— Доживали бы мирно, — не унималась Лилия. — Нет, не хотят. Им кажется, мы их не уважаем.
— А ты разве уважаешь?
— Да ну тебя, — Лилия улыбнулась.
Шур почувствовал это в темноте. Он думал: откуда у неё эти мысли, эти слова? Ведь не её личные они. Слышала где-нибудь от кого-нибудь. Но говорила очень искренне, очень убеждённо. Правдиво. Гитара поддакивала не зря.
— Им в их годы ничего не надо. Сиди и вяжи. Чего ещё? Так нет…
Гитара молчит. Почему Оська не спросит, откуда она знает, что им надо в их годы? Ведь она старой
— Ты что, не согласен?
«Дзинь», — сказала гитара.
А что она подтвердила — согласен или нет? Но Оська уточнил словами.
— Да нет, не возражаю. В сущности, ты меня же перепевала. Только другими фразами.
Лилия замолчала.
— А твоя бабуленция — молоток. Не ценишь.
— Не прощу ей! — взвизгивает Лилия.
Топ-топ-топ… Это Шур со всех ног от них дальше, дальше, дальше, чтоб не слышать таких слов. Чтобы продолжать думать о ней так же, как раньше думал.
Он хочет забыть этот разговор. И не может. Неужели у неё нет на плечах головы? Где она? Куда делась? Фанера и та понимает. Может, выбросить камешек в Волгу? Но ладонь всё сильней и сильней сжимает его.
Сегодня рано утром прибыли домой. А сейчас уже вечер. Шур стоит у парапета и смотрит на Волгу. Весь день тянуло к ней, как никогда в жизни. Но было тысяча дел. Только сейчас вырвался.
— Здрасьте… Здрасьте… Здрасьте…
И тут и там новые знакомые с «Волжанина». Только утром расстались, а сейчас снова увиделись. Значит, и они тоже соскучились по Волге. Ходят, стоят, смотрят.
По волнам мимо Чебоксар скользит теплоход. Белый четырёхпалубный красавец. Идёт легко, будто это ему ничего не стоит, будто почти невесомый. Это издали так кажется. А Шур-то знает, сколько там работает людей, чтобы он двигался так легко. И ещё знает: сколько он на себе несёт всякого груза. Видимого и невидимого. Сколько любви и ненависти. Сколько радости и грусти. Сколько смеха и слёз. А кажется — ничего не весит.
Мысли бегут, бегут. Интересно, а ночью ходят люди на Мамаевом кургане или нет? Конечно, к «Родине-матери» можно пройти, а вот Зал Воинской славы открыт ли ночью? Мысли бегут, бегут…
Сегодня глянул на карту, которая висит у них дома на стене, а Волга тонкой голубой ниточкой вьётся по России. А сколько в этой голубой ниточке всего?! Разве может хватить одной ребячьей головы и одного сердца, чтобы это всё вместить?!
Вдруг вспомнилось: один раз утром вышел на палубу и остолбенел. Шуру показалось, что Волга… остановилась. Это было так странно… так страшно… Тут и там без движения стояли на ней суда. Оказалось, они пережидали туман. А он, белесовато-голубой, нежный, так и льнул к воде. Ему не хотелось от неё отрываться. А когда отрывался кусками, то Волга казалась мохеровой, будто её расчесали железным гребнем, каким расчёсывают вязаные шапочки, чтобы пушистее были.
Ещё вспомнилось, как нынче утром сходили с теплохода. Шур был прав. Магазина запрягла и Кима, и Веснушку. Они таскали её рыбу, семечки, синенькие перчики и ещё неизвестно что. Они по несколько раз возвращались на судно, чтобы всё перетаскать.
И ещё вспомнилось, как дружной парой
Послезавтра в школу. Значит, ещё целый длинный завтрашний день и ночь и сегодняшний вечер и ночь он не увидит… Лилии. Только… послезавтра… Ну и что?.. Увидит и… что? А… ничего… За Шуровой спиной знакомо шумят родные Чебоксары.
И вдруг Шур оборачивается. Неизвестно зачем и почему оборачивается. И видит — Лилию. В новом голубом костюме. Да, да, именно её. И смотрит она — на него! На Шура! Этого не может быть. Но… на него же! В упор. Он, наверно, и обернулся на этот взгляд. И идёт она — к нему! К Шуру! Неужели правда?
— Привет! — говорит Лилия знакомым до ужаса голосом. И глаза её улыбаются, и губы вот-вот улыбнутся.
— Здравствуй… Хотя… утром же…
И оба молчат.
— Скажи что-нибудь… Целый день не виделись, — губы её уже растянулись, но пока не до ушей.
А Шур молчит. Ромка бы сразу нашёлся и сто слов выпалил. А Шур не умеет их, нужных, быстро собрать, чтобы произнести.
— Ты не рад меня видеть?
— Рад.
— Тогда почему молчишь?
А что может Шур ей сказать? И он опять не произносит ни звука. А ей это начинает нравиться.
— Ну, ладно, молчун. Прощаю тебе твоё молчание, — говорит кокетливо и улыбчиво. И вдруг: — Идём в Дом молодёжи?! Там сегодня поздний концерт. Рок-группа приехала. У меня лишний билет.
— Что? — от волнения Шур не всё понимает, что она говорит.
— Оторвись от своей Волги ненаглядной. Никуда не денется. Айда на концерт, а то опоздаем.
Лилия энергично берёт Шура под руку.
«Что это она? Отчего? Зачем? Почему? Разве можно так? Не надо!» — и Шур стоит неподвижно, как каменный. Лилия не может сдвинуть его с места.
«Наверно, она собиралась с кем-то, а тот не пришёл. Вот она ко мне и подошла, чтоб вечер не пропал… А может…»
— А откуда ты узнала, что я здесь?
— Никитич сказал, — и всё держит Шура под руку.
— Я се… я сегодня за-занят… Извини.
— Занят? Чем это? На Волгу смотреть? Давно не видел? Не ожидала от тебя! Очкарик!
Она отрывисто швыряет ему в лицо эти слова. Одно за другим, как острые камешки. Потом передёргивает голубыми плечами, по которым рассыпаны шикарные золотые волны, и резко, нервно поворачивается к Шуру спиной.
«Она же сейчас уйдёт. Уйдёт навсегда, хоть мы и будем каждый день встречаться в классе. А её не станет навечно… Сейчас ещё можно сказать, что он пошутил… Вот уже почти ушла… Уже не почти… Не догнать…»
Окаменевший Шур не двигается с места. Не догоняет. Не просит прощения. А за что? Не за что…
Лилия идёт и не оборачивается. Она, конечно, думала, что Шур бросится за ней. Бегом. Догонять. Но… никто не бежит сзади.
Шур смотрит, не отрываясь, на её лёгкую уходящую фигурку, и ему начинает казаться, что внутри у неё ничего нет. Вот сейчас, наверно, сквозь неё начнёт просвечивать улица Константина Иванова… Как страшно… Как пусто…
Она машет рукой какой-то незнакомой ему девчонке, и они вдвоём бегут со всех ног в Дом молодёжи.