Голубая спецовка
Шрифт:
Уже апрель. Пролетели первые три месяца этого года, и юная, нежная весна успела повзрослеть, распахнулась, бесстыдница. С деревьев облетели цветы, и появились упругие листья; зимние праздники с карнавалом давно позади. Карнавал я видел только с балкона: по улице прошли две-три жалкие маски да несколько ребятишек, вырядившихся, как идиоты, в костюмы Зорро и д’Артаньяна. Какое отношение имеют эти костюмы и маски к нашим южным традициям? Хорошо помню прежние маскарады, когда мы одевались животными: волками, лошадьми, поросятами, ослами… Или ведьмами и колдунами. Наряжались все от мала до велика, кто во что горазд. Появлялись даже личности с ночными горшками на голове. А кто-то держал под мышкой котелок, из которого
В Малье, что неподалеку от Лечче, в 1960 году, когда мне еще и двадцати не было, устроили сумасшедший карнавал. На улице толпился всевозможный народ. Мы швыряли конфетти в лицо прохожим, особенно девушкам, и те притворялись, будто сердятся, хотя сами радовались, что на них обращают внимание. Бывало, запихивали им конфетти под кофточку, и девчонки с визгом вырывались.
Торговцы открытками и табаком выручали в эти дни кучу денег. Цветы продавали на килограммы. Мальчишки подбирали с земли самые чистые и тоже зарабатывали. Тротуары были засыпаны разноцветными кружочками бумаги; всеобщее веселье не знало границ. Больше всех осаждали, разумеется, первую красавицу. А она, раскрасневшаяся, счастливая, отбивалась от нас, ребят, когда мы, якобы желая оградить ее от чрезмерных посягательств или стряхнуть с нее конфетти, пользовались случаем, чтобы шепнуть ей на ухо довольно смелый комплимент или на миг прижать к себе это свежее, разгоряченное тело.
Кроме конфетти, кидались пудрой. Ее запах, особенно если пудра хорошая, пьяняще разливался в вечернем воздухе, и случалось, девушка проливала слезы, если пудра попадала в глаза. Так проходили целые часы, сгущалась ночь, но веселье не утихало: по-прежнему сыпалось конфетти вперемешку с пудрой, не умолкал девичий смех и мы, мальчишки, торчали на тротуарах, готовые к новым проделкам, — мы ловили момент, когда девушка зажмурит глаза, чтобы уберечься от пудры, и целовали ее в шею, в губы… С тех пор минуло много лет. Кое-кто по-прежнему развлекается, но сегодня развлекаться — значит тратить большие деньги, а тогда хватало старой тряпки, бабушкиного или маминого платья, тетиного лифчика или дедушкиного френча — словом, самой малости. Теперь же все стоит денег, и улыбаться стало куда накладней.
Забежал в Станду. Чем больше вижу тут хороших товаров, тем тоскливей на душе. Входишь радостный, а выходишь обалдевший и злой. Все здесь есть: тысячи нужных вещей, вкусные свежие продукты. Да, человек изобрел цветное телевидение, автомобили, которые носятся со скоростью 300 км в час, и еще полно всего, что нет нужды перечислять, но не прокопал ни ручейка через иссыхающие на солнцепеке поля, тонущие в стрекоте цикад. Интересно, чем стрекочут цикады…
Празднуем пасху за городом, под островерхой крышей трулло. В этой местности, между Монополи и Кастелланой, у некоторых трулли по девять острых башенок. Мы в гостях у друзей. Взрослые расселись за столом, дети возятся на полу с крупными муравьями, похожими на броневики. Помню, в детстве меня как магнитом тянуло к муравьям. Я мог часами валяться на земле, играя с ними — брал их, пускал по руке. Они всё старались укусить меня, и я в конце концов позволял им тяпнуть меня за ноготь. Но, потеряв терпение, давил одного из них пальцами, и тогда в ноздри сразу ударял терпкий, едкий запах, будто от лекарства.
Сегодня залег спать много раньше обычного, около восьми. Голова гудит, ноги свинцовые. На улице по-прежнему жара. Скамейки приобретают все больший блеск под задницами кумушек и дядюшек, которым болтать не наболтаться. Чувствую, судачат и обо мне: мужик, говорят, хороший,
Напоролся на гвоздь у станка, и мне сделали противостолбнячный укол. Фельдшер шприцем вытягивает жидкость из пузырька, а я вспоминаю, как в таких пузырьках таскал у бабушки наливку, которую та ревниво прятала в буфет. Потом тянул наливку глоточками и разбавлял водой, пока она не становилась вовсе бесцветной, лишь запах сохранялся: лимонный, банановый, апельсиновый. Потом сажал в пузырьки ящериц, за которыми часами гонялся босой, прыгая как заяц по красным, раскаленным комьям земли. Хрупких, милых и тонких, словно стебельки, ящерок. Они пытались выбраться, карабкались вверх по стеклу, но соскальзывали и падали обратно, в испуге показывая острый как игла язычок. Зеленую пробку мы использовали в качестве ластика, она действительно отлично годилась для этой цели. Дети богатых приносили с собой большие, длинные, как авианосцы, разноцветные стиральные резинки. Мы же, нищее отребье, пользовались резиновыми пробками от пузырьков из-под пенициллина.
Сегодня днем в цех ворвался воробей и принялся отчаянно летать от стены к стене. Он то проносился над головами, то как сумасшедший метался под потолком в поисках выхода. Несколько рабочих сжалились над ним и открыли ворота, но воробей не замечал этого, продолжая носиться по цеху вдоль и поперек, до смерти напуганный оглушительным грохотом и криками людей. Сюда легко попасть, но выбраться — целая проблема, даже нам самим ничего не стоит потерять себя в этом стальном лабиринте, среди кнопок и манометров.
Сегодня я какой-то просветленный, сам не пойму отчего. В детство впадаю, должно быть. Воздух у нас в цехе (если вообще можно говорить о воздухе) тяжелый, и я безостановочно чихаю. Шлифовальный диск передвигается туда и обратно, словно барка. Заложив очередную деталь, высвобождаю руки, успеваю вытащить из кармана календарь и сосчитать, сколько дней осталось до следующих праздников. Тем временем до конца работы остается час. Побросать бы к черту все эти одинаковые заготовки, эти рычажки, которые нужно то и дело вертеть на одни и те же 180 градусов, и тогда магнит плотно прижимает к себе деталь. Сколько этих одинаковых деталей! Кремниевый диск вгрызается в металл, и сыплются длинные красноватые искры.
Разнорабочий, в чьи обязанности входит убирать стружки и опилки, приближается с метлой к моему станку. Он глядит на меня с восхищением и даже завистью, так как считает меня привилегированным рабочим. Это оттого, что ни ИКП, ни профсоюз не втолковали ему, что мы, рабочие, все как один обманутые. Потом в его глазах появляется ирония, он произносит: «Нас роднит единая утроба, но не единые взгляды» — и показывает мне мозолистые руки, жесткие как камни. Закуривает, слегка улыбается, вновь берется за метлу и, откашливаясь, уходит.
На сегодня объявлена двухчасовая забастовка по всей области. Забастовки не прекращаются: двухчасовые, трехчасовые — самая настоящая забастовочная эпидемия, в котел которой бросают кто что может: борьбу за индустриальное преобразование, борьбу за трудоустройство, за транспорт, за сельское хозяйство и т. д. — словом, получается сборная солянка, и чем больше лозунгов, тем удачнее забастовка. Мероприятия эти довольно двусмысленны, потому что их организаторам и участникам не хватает ни последовательности, ни смелости открыто заявить о главной цели забастовки. Правительство недееспособно, его необходимо убрать, и потому бастовать следует неопределенное время — вплоть до полного и безжалостного свержения такого правительства.