Голубая звезда
Шрифт:
Дома она обняла мать и сказала:
— Милая мама, ты очень хорошо читала.
Наталья Григорьевна была смущенно довольна.
Там у меня, сказала она, сняв очки и протирая их, — было одно место недостаточно отделанное.
Машура засмеялась.
— Ах ты мой Анатоль Франс!
Она обняла ее и засмеялась. Опять на глазах у нее блеснули слезы.
— Антон у нас очень долго не был, — сказала Наталья Григорьевна. — Что такое? Эти вечные qui pro qui [17] между вами! Вы,
17
Недоразумение (лат.).
— Мамочка, не говори! — сказала Машура, всхлипнув, обняла ее и положила голову на плечо. — Я ничего сама не знаю, может быть, правда, я во всем виновата.
Но тут Наталья Григорьевна совсем не согласилась. В чем это Машура может быть виновата? Нет, так нельзя. Если уж кто виноват, то — Антон. Нельзя быть таким самолюбивым и бешено ревнивым. Человек культурный должен верить близкому существу, давать известный простор. У нас не восток, чтобы запирать женщин.
И она решила, что завтра же позовет Антона, обязательно, на эти блины.
— Если он хочет, — сказала Машура, — может сам прийти.
— Оставь, пожалуйста. Это все — нервы. И на другой день, как предполагала, Наталья Григорьевна отправила к нему девушку Полю с запиской. Кроме истории, социологии, профессор любил и блины. Наталья Григорьевна знала его давно, хорошо помнила, что блины должны быть со снетками. С утра в среду человек ходил в Охотный, и к часу на отдельных сковородках шипели профессорские блины, с припеченными снетками.
Профессор приехал немного раньше и, слегка разглаживая серебряную шевелюру, главную свою славу, сказал, что в Англии считается приличным опоздать на десять минут к обеду, но совершенно невозможным — явиться за десять минут до назначенного.
— Благодарю Бога, что я в Москве, — добавил он тем тоном, что все-таки все, что он делает, — хорошо. — В Англии меня сочли бы за обжору, которому не терпится с блинами.
Антон, напротив, поступил по-английски, хотя и не знал этого: явился, когда профессор запивал рюмкой хереса в граненой, хрустальной рюмке первую серию блинов. Антон покраснел. Он думал, что опаздывать неудобно и невнятно извинился. За столом был молчалив. Иногда беспричинно краснел и вздыхал. Машуpa тоже держалась сдержанно. Выглядела она несколько худее и бледнее обычного.
Затем заговорили о литературе. Профессор назвал возможных кандидатов в Академию. Хвалил научность и обоснованность реферата в Литературном Обществе. Наталья Григорьевна говорила, что сейчас ее интересуют те малоизвестные французские лирики XVII века, которых можно бы считать запоздалыми учениками Ронсара и которые несправедливо заглушены ложноклассицизмом. В частности, она занимается Теофилем де Вио. Профессор съел еще блинов и одобрил.
После завтрака Машура позвала Антона наверх. Был теплый, полувесенний день. Навоз на дворе порыжел. В нем разбирались куры. С крыш капало. Легко,
— Я перед тобой во многом виновата. Если можешь, прости. Антон подпер голову руками.
— Прощать здесь не за что. Кто же виноват, что я не загадочный герой, а студент-математик, ничем еще не знаменитый… И никто не виноват, если я… если у меня…
Он взволновался, задохнулся и встал.
— Я не могу же тебя заставить, — говорил он через несколько минут, ломая крепкими пальцами какую-то коробочку, — не могу же заставить любить меня так, как хотел бы… И даже понимать меня, таким, какой я есть. Ты же, все-таки, меня всего не знаешь или не хочешь знать.
Он опять горячился.
— Ты считаешь меня ничтожеством, я в твоих глазах влюбленный студент, которого приятно держать около себя…
Машура подошла к нему, положила руки на плечи и поцеловала в лоб.
— Милый, — сказала она, — я не считаю тебя ничтожеством. Ты это знаешь.
— Да, но все это не то, не так… — Антон опять сел, взял ее за руку. — Тут дело не в прощении…
Машура молчала и смотрела на него. Потом вдруг улыбнулась.
— У тебя страшно милый вихор, — сказала она, взялась за кольцо волос на его лбу и навила на палец. — Он у тебя всегда был, сколько тебя помню. И всегда придавал тебе серьезный, важный вид.
Антон поднял голову.
— Может быть, я не умею причесываться…
— Нет, и не надо. Так гораздо лучше. Наши девчонки, гимназистки, очень уважали тебя именно за голову. Ты так Сократом и назывался.
Антон улыбнулся.
— Сократ был лысым, а ты говоришь, вихор…
— Это ничего не значит. Тебе и не надо быть лысым.
Она подала ему зеркальце, он посмотрелся. Машура зашла сзади кресла, засмеялась, схватила его за уши и стала слегка раскачивать голову.
— Говорят, что женщины — кокетки, а по-моему, у вас, мужчин, кокетства даже больше, только как-то это не считается. Антон стал защищаться, но несколько сконфузился. Машура же продолжала, что любовь любовью, но в каждом есть, как она выразилась, шантеклер — петух, распускающий хвост.
— Например, это безобразие, — продолжала она, — ты знаешь, маскарад, на который меня звала Анна Дмитриевна, кончился-таки дуэлью. Бедного Ретизанова подстрелили, и, конечно, из-за женщины.
Машуре вдруг стало почти весело. Был ли тут светлый, веселый день, или устала она тосковать, и брала в ней свое молодость, но захотелось даже подурить, покривляться.
Она стала пред Антоном на колени и сказала:
— Ваше превосходительство, а ничего, что я навестила раненого Ретизанова? И опять обещалась еще зайти?
Антон засмеялся опять смущенно, но чем-то был доволен.
— Я знаю только одно, — сказал он, краснея, — что если нас ты укоряешь в шантеклерстве, то в вас, отродьях Евы, есть-таки нечто… от древнего Змия.