Голубое молчание
Шрифт:
— И я вас.
Весна катилась ручьями, шумела детворой, пахла набухающими почками, текла радостной и пьяной волной любви по крепко прижатым друг к другу рукам, и сердца бились одним ритмом, горячим ритмом любви.
Он расстался с Машей возле Пироговской больницы, условившись встретиться вечером.
IX
Илья усердно начищал ботинки. Кто-то робко позвонил. С ботинком в руке Илья пошел открывать.
Это был Горечка Матвеев, как всегда, вполпьяна.
— Прости, Илюша, я брат,
— Проходи, проходи… а галоши где?
— Тово… забыл дома.
— Пропил? — сурово спросил Кремнев. — Ноги вытри…
— Обязательно, обязательно… — согласился Горечка, усердно шаркая грязными подметками о половик.
— Пропил, галоши-то, говорю? — повторил Илья.
— Н-нет… зачем же. За-был… дома… Я войду, Илья.
— Входи, входи.
Они вошли в комнату. Горечка уселся на диван, вытащил махорку и стал скручивать цыгарку.
— Погоди, — остановил его Илья. — У меня, брат, сегодня отличные папиросы. — На-ка!
Он достал из кармана нераспечатанную пачку «Беломорканала» и протянул Горечке. Точно священнодействуя, Горечка осторожно открыл ее, вытащил толстую папиросу и аккуратно закрыл отвернутый кончик обертки.
— Возьми себе. У меня еще есть одна в другом кармане. Возьми, — предложил Илья.
Горечка сунул пачку куда-то за пазуху.
Натягивая свежие носки, Илья неторопливо спросил:
— В третий раз интересуюсь: галоши пропил?
Вздохнув, Горечка тихо ответил:
— Пропил…
— Когда?
— Вчера…
— Зачем же ты?…
— С утра, опохмелялся.
— Подметки на башмаках целы? Покажи-ка!
Подметки оказались вдребезги разбитыми, а из
левого ботинка большой палец наполовину высовывался. Носков не было: ноги завертывались Горечкой в тряпку.
— Леший тебя возьми! — рассердился Илья, — сдохнуть хочешь? Митрофановна! — крикнул он в комнату старушки. — Идите-ка сюда!
— Что еще?
— Смотрите-ка, как Горе по свету ходит… И не боится ничего. Нет, нет, дружок, показывай, показывай… Нечего! — настаивал Илья.
— Батюшки-светы! — всплеснула руками старушка. — Один другого чище! Один без шапки уйдет на улицу, лишь бы кисточка в руках была, другой голыми ногами по вешним лужам шатается.
— Митрофановна! Дайте ему, пожалуйста, мои старые ботинки, они где-то за сундуком валяются… Не стоило бы, ну да ладно… И носки мои отдайте… коричневые.
— Покажи картину… — робко попросил Горечка.
— Нельзя. Ты что-нибудь напечатал новое?
— Нет… — упавшим голосом ответил Матвеев. — Написал много, хорошо, да ни черта не принимают. Идеологически, говорят, не выдержано. А я ответил, что никогда хвалебных дифирамбов писать не буду… Ну, поссорились с редактором. У вас, говорит, упаднические стихи, а нам нужны такие, чтобы созвучны были эпохе, созвучны нашему бурному социалистическому строительству… Да, поругались крепко. Я ушел.
— Какие же ты стихи принес ему?
Горечка достал из кармана пиджака ученическую синюю тетрадь, вынул из нее листочек и подал Илье.
Илья взял листок и подошел к свету.
Кремнев сложил листочек и вернул Горечке.
Стихи ему понравились. Он всегда верил в то, что Горечка способный и, пожалуй, талантливый человек.
— Хорошие, Горя, стихи. Молодец! — одобрил Илья. — Плюй на редакторов! Все они сволочи. Ты вот что: хорошие стихи пиши для себя, а плохие, так чтоб, знаешь, со Сталиным, да с красным знаменем… по фунту за полчаса наляпай и — хлоп под псевдонимом в редакцию. Все-таки зарабатывать надо, чем-то жить надо…
— Ни за что! — воскликнул Горечка. — Как тебе не стыдно, Илья! Меня учишь, а сам небось всё попродал, а на халтуру не разменялся… А почему же я должен? Почему?
Он вскочил. В белесых глазах его сверкали слезы.
— Ну ладно, ладно. Ты прав. Извини. Размениваться никому не следует. Только чем ты жить будешь?
— Это мое дело! — сердито ответил Горечка и снова сел. — Камни грузить буду.
— Комплекции нет у тебя нужной.
— Ну, чорт возьми, пивом же я сумею торговать?
— А вот это дело! — смеясь, согласился Илья. — Ну, извини, Горе, мне идти надо.
— Куда?
— К Денжиным. Пойдем со мной?
— Нет, Илья, не пойду… Я уж, знаешь, в приличных домах совсем… того… давно не бываю… Стыдно, знаешь… Да и духом я что-то пал.
— Чепуха, идем! — упрашивал Кремнев.
Ему в самом деле хотелось забрать Горечку с собой, хотелось по двум причинам: во-первых, рассеять мрачное настроение поэта, а во-вторых, удержать его от того, чтобы к ночи Горечка не напился. Но Горечка категорически отказался.
У трамвайной остановки Горечка нерешительно попросил:
— Илья… если можешь… дай три рубля. Понимаешь… надо обязательно… долг…
— Понимаю… — улыбнулся Илья, доставая деньги. — Смотри, больше четвертинки не пей.