Голубое стекло

Внуков Николай Андреевич

Все, замерев, следили за ним.

Вот Бетал миновал половину пути. И в этот момент из треугольной расщелины показался на свет высокий горец в чёрном чекмене и чёрной папахе. В руках он держал короткий кавалерийский карабин. Он держал его на вытянутых ладонях перед собой, как держат оружие, давая клятву, и, нащупывая ногами тропу, двинулся вниз.

Кто-то из милиционеров передёрнул затвор винтовки и рванулся к камням, но уполномоченный крикнул: / — Не сметь!

Бетал и Туган сошлись на площадке.

Туган протянул первому секретарю оружие и что-то сказал. Калмыков

что-то ответил. И тут Туган перехватил карабин за конец ствола, высоко поднял его над головой и изо всей силы ударил о камень. В стороны брызнули белые щепки приклада. Остатки карабина Мир-зоев отбросил в сторону. Потом заложил руки за спину й начал спускаться с площадки впереди Бета-ла.

Через несколько минут они были внизу.

К Тугану бросились два милиционера, но Бетал сделал резкое движение рукой, и они остановились.

Молча перешли мост.

Молча подошли к «санбиму».

Шофёр открыл заднюю дверцу, Бетал кивком показал Тугану: садись.

Туган втиснулся в машину. Калмыков сел рядом с ним.

Шофёр завёл двигатель, и Кыз-бурун Первый, покачиваясь, побежал назад.

Туган сидел, опустив голову.

Время от времени он поднимал её и искоса поглядывал налево. Там ничего не было, кроме непрерывно летящей мимо машины изломанной каменной стены. Но вот она кончилась, и впереди показался Кызбурун Второй. Закатное солнце садилось на горы. Под вечерним ветром трепетали в садах листья яблонь. Мальчишки гнали с пастбища отарку овец. Навстречу «санбиму», заходясь в лае, бросилось несколько собак. Дымились трубы на крышах домов. Какая-то старуха с вязанкой хвороста на спине остановилась и проводила взглядом машину.

— Вот она, жизнь, — сказал Бетал. — Мы сделаем её очень хорошей. Мы проведём сюда электричество и радио. В каждом доме будут книги. В амбарах будет много зерна. И вечером каждый человек будет есть на ужин шашлык.

Туган молчал. Он ещё больше сжался на сиденье в своём углу.

Калмыков посмотрел на него.

— Какие люди у нас пропадают! Жалко, что ты наломал столько дров, — сказал он. — Ты умеешь руководить. Ты грамотный человек. Из тебя вышел бы хороший председатель колхоза.

Туган рывком вздёрнул голову.

— Бетал, — задыхаясь, сказал он. — Не казни меня так… Лучше расстреляй сразу… здесь, на дороге…

Больше до города они не произнесли ни слова.

В тюрьме, сдавая дежурному арестованного, Калмыков сказал:

— Накормите его хорошо. Он три дня не ел. Я сам проверю.

Через месяц Тугана Мирзоева судили и приговорили к расстрелу.

Бетал любил после работы в обкоме прогуляться по Карашаевскому бульвару. Он ходил всегда один, заложив руки за спину, слегка припадая на левую раненую ногу, и все; встречные здоровались с ним, и он здоровался с ними со всеми. В эти вечерние часы он никогда не разговаривал о делах. И если кто-нибудь пытался обратиться к нему с личной просьбой, он отрицательно качал головой и говорил тихим, мягким голосом:

— Приходи завтра к десяти в обком. Здесь я ничего не умею.

Иногда он прогуливался по бульвару и в обеденный перерыв.

Наверное, так было и сейчас.

Я

любил Калмыкова той романтической ребячьей любовью, которая из всего делает сказку, добрую и героическую. И всегда мне казалось, что в те славные боевые времена, когда он носил на боку маузер в деревянной колодке и саблю с золотой поцарапанной рукояткой, он был близко знаком с Чапаевым, Котовским, Камо и Олеко Дундичем. В моем понятии все герои должны быть знакомы друг с другом. Даже через века.

И я не знал тогда, что Калмыков окажет такое сильное влияние на всю мою жизнь.

Я забежал вперёд по Карашаевской и пошёл навстречу Беталу.

Он шагал, опустив голову, наверное, думал о чём-то важном. Серые парусиновые сапоги мягко касались тротуара. Большой палец правой руки был засунут за широкий ремень бежевой коверкотовой гимнастёрки. Левой рукой он время от времени поглаживал подбородок или трогал маленькие — щеточкой. — усы на верхней губе. Коричневая папаха закрывала его лоб до самых бровей. Грустное было почему-то у него лицо.

Я поравнялся с ним, задержал шаг и неожиданно тонким голосом сказал:

— Здравствуйте, Бетал Эдыко-вич!

Он остановился и поднял голову. Потом, видимо узнав меня, улыбнулся: '

— Здравствуй, джигит. Ты откуда, из школы?

— Я болен, — сказал я. — В школу пойду только четвёртого.

Он опустил короткую сильную руку мне на плечо:

— Поправляйся. Болеть — это плохо.

— Поправлюсь. Спасибо, Бетал Эдыкович!

— Иди. Учись хорошо.

Он слегка похлопал меня по плечу ладонью и ещё раз улыбнулся. И я побежал по бульвару дальше.

Я не чувствовал своего тела. Было прекрасное ощущение полёта, свежести мира, молодости и силы. И радости, что Бетал помнит меня и только что разговаривал со мною.

День горел над городом в полную свою силу.

Возвращались с базара покупатели, нагружённые бронзовыми связками лука, восковыми початками кукурузы, банками со сметаной, круглыми лепёшками масла.

Мне очень не хотелось идти домой, да меня там и не ждал никто — и тетушка, и дядя Миша были ещё на работе. А я всегда любил просто так, один, бродить по городу.

Я любил его неровно вымощенные камнем улицы. Старые одноэтажные дома под черепичными крышами, позеленевшими от времени. Ограды вокруг садов, сложенные из дикого камня и побеленные снаружи. Зелёные ворота в оградах, всег-

да закрытые, с тяжёлыми коваными кольцами на створках. Покосившиеся крылечки с навесами. Квадратные дворы, куда выходили веранды, между столбиками которых всегда сушилось бельё.

Вечерами на этих верандах собирались старухи, сидели на стульях и на скамеечках и вели нескончаемые неторопливые разговоры о своих детях и внуках. Старухи всегда ругали нас, мальчишек, за шумные игры во дворах, иногда выгоняли нас на улицу, и тогда мы шли в парк или на речку, или в сквер у начала Кабардинской улицы.