Голубое стекло
Шрифт:
Вот что сказал тогда Бетал в моём дворе на бюро обкома. Он говорил ещё много о разных делах, но я запомнил только эти слова. Они у меня здесь, — старик приложил руку к груди.
Неслышно вошла в комнату внучка Лукмана Софият и поставила на стол блюдо с горячей душистой пастой и миску густой, слегка желтоватой сметаны.
— Кушайте, пожалуйста, — сказал старик.
— А ревматизм? — спросил я, вспомнив, как он легко поднимался по ступеням крыльца, ведя меня в дом.
— Нету, — сказал Лукман. — Совсем здоровый сейчас. Бетал послал меня
Я хотел сказать, что видел Калмыкова вчера, даже обедал у него дома, что за столом вместе с нами сидел Балахо и не знал, куда девать себя от позора, но сдержался.
— Я начинал войну вместе с его сыном Володей. Володя погиб под Кенигсбергом. Он был таким же, как отец.
— Хорошие люди живут мало, но сделать успевают много, — вздохнул Лукман.
В комнате смеркалось.
Опять неслышно появилась Софият и щёлкнула выключателем у двери.
В открытое окно из сада влетела большая махровая бабочка и начала кружиться вокруг абажура лампы.
Сколько я себя помню — мне никогда не везло.
Если я затевал какую-нибудь игру со своими товарищами, то обязательно её проигрывал и потом долго размышлял, почему так вышло.
Если на улице происходила драка, то я обязательно оказывался в самом её центре. И хотя я никого и ничего не боялся, после драки больше всего шишек и синяков было на мне.
Если меня в школе неожиданно спрашивали, то почему-то именно в этот день я или очень плохо урок знал, или не знал совсем.
Если дома я начинал варить борщ, то в этот день у нас вообще не было первого, а моё варево сказывалось в помойке.
И так — во всём.
Говорят, что некоторые люди рождаются под счастливой звездой. Я, наверное, родился в переходный период, когда силы природы находились в каком-то неустойчивом равновесии. Они, видимо, колебались от знака «плюс» к знаку «минус», всё время проскакивая среднее положение. И мой характер тоже получился таким. Я жил на крайних пределах — то минусовых, то плюсовых. Причём минусовых опять-таки было больше.
Моя фантазия всегда намного опережала действительность. Мои возможности всегда были ниже тех, что рисовались в моём воображении. И все мои начинания оканчивались почему-то совсем не так, как должны были окончиться.
Я вспоминаю свой самый первый день в школе.
Мы стояли на школьном дворе стайками: каждая стайка — будущий класс. Нашей стайкой командовала худощавая, смуглая, черноволосая Татьяна Михайловна, очень похожая на ворону. Она должна была стать нашей учительницей.
—
После этих слов мы зашумели ещё громче. Мы никак не могли понять, почему взрослые должны молчать, когда кругом столько интересного.
Ко мне подошёл белобрысый мальчишка с огромным портфелем. Глаза у мальчишки были серые, волосы стрижены ёжиком, брюки аккуратно отглажены.
— Тебя как зовут? — спросил он, взглядывая на меня сверху вниз. — Вот меня зовут Орион. А ты кто?
— А я — Внуков, — ответил я.
— Вот дурак! — сказал он. — Что это за имя такое — Внуков?
— Это не имя, а фамилия, — сказал я.
— Значит, ты — Внук, Внучок! Да? — заорал он. — Ребята, у нас в классе будет бабушкин внучок. Уа-уа!
Мне такими противными показались глаза мальчишки и особенно его длинный нос, что я схватил свой портфель обеими руками и изо всех сил ударил им белобрысого по голове.
— Ах, ты так! — заорал он и в свою очередь ударил меня. Его портфель был настолько тяжёлым, что я присел. В следующее мгновение я схватил его за ногу и мы оба упали на землю.
Девочки завизжали.
— Мальчики, мальчики, что же вы делаете?! Сейчас линейка! Сейчас построение! Внуков, немедленно отпусти Кириллова! — закричала Татьяна Михайловна.
Но я мёртвой хваткой вцепился в воротник рубашки белобрысого, и оторвать меня от него было уже невозможно.
Кончилось тем, что нас, пыльных, потных, измятых, поставили на линейке в самый задний ряд.
— Если бы ты не схватил меня за ногу, я бы тебе дал! — сказал Кириллов.
— Погоди, я тебе ещё дам! — ответил я.
В классе нас посадили за одну парту. А через час мы подружились.
На следующий день я снова бродил по городу. Теперь мне хотелось найти Сентябрьскую улицу. Там была старая наша квартира и уютный двор, и у забора старая-престарая груша, на которую я любил забираться. С груши видны были Почтовая улица и другие дворы и, сидя на какой-нибудь толстой ветке, было интересно наблюдать за жизнью.
А осенью на дереве поспевали чудесные груши. Перезревшие, они мягко шлёпались о землю и разбивались в лепёшки, из которых торчали коричневые черешки…
Теперь Почтовая называлась улицей Ногмова. Вот поворот с Кабардинской. Три десятка шагов — и я там, где раньше была коротенькая Сентябрьская, соединявшая Почтовую с Революционной.
Улицы, конечно, не было. Были зелёные приоткрытые ворота, за ними — большой двор, в конце которого стояло серое одноэтажное здание. А направо — ещё одни ворота, и над ними — старая, почти высохшая груша. Только несколько веточек зеленело на ней.
Я вошёл в наш бывший двор. Медленно подошёл к груше и погладил ладонью её морщинистый ствол: «Сколько же тебе лет сейчас, если ты была старенькой уже тогда, когда я был мальчишкой?»