Голубоглазая ведьма
Шрифт:
– Ты ведь хочешь развлечься как следует, мой храбрец? Ты забудешь весь мир в плену своей маленькой Ивет. Я сделаю тебя самым счастливым мужчиной, ведь так?
Маркиз высвободился из ее цепких объятий и поднялся.
– К сожалению, я вынужден уйти. Мне вдруг стало дурно, – грубо сказал он. – Прошу передать мои извинения миссис Хейс и похвалить ее творческую идею, которой мы обязаны столь необычным и изысканным развлечением.
– Ах нет, нет, милорд, – защебетала Ивет с искренним огорчением, вызванным, правда, тем, что у нее из рук уплывает довольно солидный гонорар,
Так что горе девушки от потери выгодного клиента было подлинным.
Однако маркиз молча вложил в ее ладошку, чисто в силу привычки протянутую лодочкой, банкноту такого крупного достоинства, что горестные излияния его безутешной подруги оказались прерванными на полуслове.
Предупреждая любую попытку задержать его на пути к выходу, маркиз поспешно пересек вестибюль и вышел в Кингз-плейс так быстро, что лишь потом кое-кто из собравшихся заметил его отъезд.
Карета уже ожидала у подъезда, маркиз легко забрался в экипаж и удобно устроился сзади на мягком диванчике. Один из ливрейных лакеев, почтительно склонясь, прикрыл колени хозяина пологом из тканого рисунчатого бархата и застыл в ожидании распоряжений.
– Домой, – коротко бросил маркиз Олдридж.
Дверца экипажа мягко закрылась, и лошади направились по спуску Сент-Джеймс на Пиккадилли, и далее по Беркли-стрит к Беркли-сквер.
Особняк Олдридж-хаус, выглядевший необычайно импозантным снаружи, изнутри поражал величием, от которого захватывало дух. Отец нынешнего маркиза посвятил усовершенствованиям фамильного жилища не один десяток лет, пока оно не сравнялось в грандиозности и роскоши со своим главным соперником – Карлтон-хаусом.
Представители рода Олдриджей всегда слыли знатоками художественных ценностей и отличались тонким вкусом. Со временем этой семье удалось накопить богатейшую коллекцию раритетов, которой едва ли можно было найти равную даже среди собраний самых знатных и могущественных аристократических домов Европы.
Но маркиз, вернувшийся в свой роскошный особняк после утомительного в своей никчемности и пошлости вечера, не обращал внимания на искусный подбор мрамора на панелях, декорировавших холл, а целиком находился во власти всепоглощающей скуки и досады, граничивших с нешуточным раздражением.
Он прямиком прошагал в библиотеку – это было просторное, вытянутое в длину помещение – и безвольно опустился в свое привычное кресло, как делал это довольно часто, не имея лучшего варианта времяпрепровождения.
Дворецкий, отворивший хозяину двери, почтительно выждал, пока маркиз дойдет до середины комнаты, и сообщил:
– Принесли записку для вашей милости. Я положил ее на письменный стол. Мальчишка, который ее привез, просил сказать, что сообщение – срочное.
Маркиз ничего не ответил. Одного взгляда на почерк на конверте хватило ему, чтобы безошибочно узнать адресата.
– К дьяволу эту назойливую дуру! – пробормотал он про себя. – Ну что ей мешает наконец оставить
Маркиз не потрудился взять записку, тем более прочитать ее. Вместо этого он рассеянно принял из рук верного дворецкого стаканчик бренди, заботливо налитый из резного хрустального графина.
Выполнив свои дневные обязанности, слуга молча, не ожидая особого разрешения, повернулся к дверям и на цыпочках выскользнул из библиотеки.
Поднеся к губам бренди, но не отхлебнув ни глоточка, маркиз устремил невидящий взор на великолепную картину работы Рубенса, украшавшую противоположную стену.
Помимо этого произведения, уже в те годы почитавшегося общепризнанным шедевром, в библиотеке было не много картин, так как основное место здесь отводилось книгам.
Надо сказать, что маркиз Олдридж с его увлечением прозаическими радостями жизни: охотой, верховой ездой, доброй пирушкой с друзьями – словом, всем, что требовало от мужчины отваги и решительности, был чужд надуманных аллегорий творчества Рубенса, а равно фантастических цветовых гамм, столь ценимых знатоками его живописной манеры, ленившимися, как казалось маркизу, выбраться в дождливый сентябрьский день на природу и оценить подлинное великолепие красок нерукотворного мира.
Теперь же у маркиза было как никогда мало оснований предаваться созерцанию полотен и восхищению живописью. Его мучила, а точнее, ему несказанно досаждала затянувшаяся связь с Надин Брэмптон. Решимость, если не сказать одержимость, освещавшая взгляд ее бледно-голубых глаз, что-то уж слишком сильно роднила эту даму с пресловутой леди Джерси.
Маркиз, накопивший определенный опыт в отношениях с представительницами противоположного пола, уже не сомневался, что эти две женщины наверняка сделаны из одного теста. Он, разумеется, не разбирался в кулинарных тонкостях, но отлично сознавал, что недостаток либо, наоборот, избыток какого-то компонента в данном тесте делает его слишком прилипчивым, и много дал бы сейчас за средство, позволяющее уничтожить это свойство, досадное как в кулинарии, так и в личных отношениях.
Леди Брэмптон, которой не сравнялось и двадцати шести лет, оказалась на редкость предприимчивой ученицей прародительницы Евы, и, как нисколько не сомневался маркиз, эта расторопная особа уже благоустраивала свой личный эдемский уголок специально для того, чтобы остаток дней держать там на привязи его, маркиза Олдриджа.
Леди Брэмптон вышла замуж еще семнадцати лет, однако ее благоверный стал стремительно дряхлеть и чуть ли не впал в детство, предоставив своей супруге в одиночку штурмовать Лондон.
Надин была прекрасна! Она была хорошего воспитания! А уж как эта женщина была богата!
Более того, за хрупким обликом, столь свойственным полупрозрачным чашечкам из дрезденского фарфора – кажется, только дотронься пальцем – и на столе останется кучка мельчайших осколков, – скрывался неукротимый нрав, позволявший ненасытной провинциалке безжалостно пожирать все новых и новых поклонников, которые успевали ей наскучить задолго до того, как мысль о разрыве осеняла их неповоротливые столичные мозги.