Голубок и роза
Шрифт:
До-не-сет. Святой человек из Осмы. Это не может быть тот самый, он не может тебя преследовать, беги, скорее беги.
Защити меня, Господи Светлый Дух, взмолился юноша, лягушкой прыгая на заросший кустарником склон и катясь вбок и вниз, совершенно забывая — в который раз — о том, что катарский Бог никого никогда не защищает. Нет у него сил и полномочий на земле. Разве что даровать благую кончину…
В правую штанину Арнауту вцепились когти колючек — может, треклятый шиповник — словно стараясь задержать его, схватить, выдать с головой. Затрещала протертая на колене ткань. Понсий старый и тощий, не догонит ни за что, или, может, надо
Какое-то время он слышал, как Понсий, шурша неуверенными шагами по палым листьям, ходит и зовет его. Он сдерживал дыхание, сжимая зубы и не прислушиваясь к голосу бывшего учителя. Прелые листья под задницей были влажноватыми — солнце не проникало сквозь сплошное сплетение ветвей, не могло высушить росу, небесные слезы. Плакать хотелось ужасно, но пока нельзя. Хорошо, что здесь такой густой лес, для того, кто желает спрятаться — лучше не придумаешь. По ноге Арнаута шел вверх любопытный жучок, ища входа в неплотно облегавшие шоссы; наконец обнаружил дырку и радостно устремился внутрь, щекоча кожу противными лапками. Остановился, раздумывая, укусить или нет. Арнаут с отвращением выковырнул непрошеного гостя и раздавил ногтем, немедленно вспомнив, как нежно, почти что любезно стряхивал жука со своего рукава старый учитель Годфруа…
Наконец шаги отдалились настолько, что слова превратились в далекую тень звука. Юноша шумно выдохнул, вытянул ноги с кровавыми царапинами от шипов и наконец дал себе волю.
Сначала Арнаут лежал на земле и долго плакал. Потом перевернулся на спину и стал смотреть вверх, на качающиеся темные ветки деревьев. Прямо над головой тянулись скрюченные пальцы шиповника, цветки уже осыпались, только шипастая ветвь обнимала серый валун. Как любовь старухи, некстати подумал Арнаут: уже не цветет, а все обвивается. Одна сторона камня была плоская, гладкая, как доска — видно, место скола, которым камень раньше приникал к своей горе. Взгляните на скалу, от которой вы отсечены, и на ров, из которого вы извлечены… Подобрав осколок кварца, трубадур почти бессознательно начал рисовать — появилось очертание птичьей головки, раскрытых в полете крыльев. Голубок, нисходящий Дух Святой. Знак нашей бедной Церкви. Арнаут, увлекшись, глубоко процарапывал картинку, как будто хотел выдавить ее на камне, и подумал со сладковатой легкой болью, похожей на рождение стихотворной строки — если бы голубь был только силуэтом… Очертания на камне, а внутри — пустота. Чтобы туда засвечивало солнце. Потому что истинный-то голубь улетел, он из света, а камень — плоть земная, голубь на нем выступает как раз там, где камня нет…
Проклятый предатель, снова подумал он, пытаясь убедить себя, что плакал именно от этой боли. Странная, стеснительно-счастливая, полубольная улыбка отца Понсия. Кому он теперь отец?! Только не мне! Умыл Понсий руки, прямо как его святой покровитель, Понтий Пилат. Желтые кресты. И неужели он правда каждый день теперь ходит на мессу? Вечный пост — это ладно, у него и так был вечный пост. Но с кем же он теперь дружит? С приходским священником, который его розгой бил? Или с ушедшим далеко-далеко, по своим делам, сразу о нем забывшим монахом с окровавленными ногами? Дружит-то, тысяча чертей, с кем?!!
И, кстати, это не может быть тот монах с кровавыми ногами. С чего бы именно он? Их много, злых фанатиков, сумасшедших, доносчиков, почему бы это должен оказаться тот самый?
— Не хочу, — сообщил Арнаут сырой земле и палым буковым листьям, впечатывая
Однако темнело, и жрать хотелось немилосердно. Арнаут пошарил рукой по бедру, надеясь наткнуться на всхолмье набитой торбы — но там было пусто. Так она и лежит, наверное, на лавке у Понсиевых дверей. Или где он ее там сбросил при входе. А ведь в торбе был хороший кусок окорока, и краюха хлеба, и сыр, и вяленая рыбина — единственное изо всей этой снеди, чем он мог поделиться с хозяином, мужем Совершенным… Они ведь мяса не едят, и вообще ничего, от зверей происходящего, не приемлют: святые люди, черт подери… Хорошо хоть, чехол с гитерной Арнаут не забыл — только потому, что не успел снять его с плеча. Монетки — на месте, позвякивают в длинном хвосте дорожного капюшона. И письмо, вот оно, письмо, хрустит за пазухой. Господи помилуй, не надо, не надо попадаться, пусть я не попадусь.
5
…Проводник, горбясь, как горгулья, под мешком клади, подозрительно осмотрел поворот дороги. Казалось бы, всем хороша дорога — в меру широкая, золотящаяся накатанным песком, и уже в пределе видимости мелькают красноватые крыши зажиточной деревушки. Однако проводнику дорога не угодила. Он поддал носком башмака — хорошие башмаки у этих проводников, всегда выдают их, высовываясь из-под никудышных лохмотьев! — придорожный камешек.
— Должно, ишшо пройти придется. Не тот поворот.
— Да сколько ж можно? — взмолился жутко усталый Арнаут. Он со вчерашнего дня ничего не ел, и предательская подошва на одном башмаке протерлась уже до голой ноги. Там образовалось нечто, чего он пока даже разглядывать не хотел, решив исследовать мозоли не ранее, чем по приходе.
— Я от тебя только и слышу — «ишшо» да «ишшо»… А сказал, зараза, что в двух шагах!
— Так в двух и есть, — невозмутимо покивал проводник, баскская морда, с трудом подбирая людские слова. Такие вот баски, должно быть, и Роланда в Ронсевале прикончили. — Это, стало быть, на Сен-Фуа поворот, а дальше поглядим.
Они добирались до деревеньки Тайлефер, местечка столь крохотного, что вряд ли оно удостоилось попадания на карту; однако же проживал там чрезвычайно важный Старец-совершенный, которого надлежало призвать на Собор. В Мирепуа, где Арнаут подцепил себе этого проводника-разбойника, дружно сообщили, что до деревушки пара шагов, если только не просвистеть мимо нужного поворота; но шагов больной от жары и голода Арнаут проделал уже немеряно, а никакого Тайлефера все не предвиделось. Сжимая зубы всякий раз при наступании на стертую ногу, трубадур заковылял следом за баскской дубиною-провожатым, смутно вспоминая, что последователи Истинного Бога всегда обязаны страдать.
Миновали еще одну очень хорошую дорогу налево; Арнаут ничего не сказал. Осеннее солнце жарило нещадно, напекая черную голову; надевать же шляпу или капюшон означало окончательно вскипятить себе мозги. Если бы трубадур не рассчитывал получить от Старца пару монет и какой-никакой перекус, он бы плюнул на дурацкий Тайлефер и дал бы ходу до ближайшей деревни с колодцем и добрыми селянками.
— О! Вона! — проводник резко затормозил и торжествующе указал смуглой грязноватой рукой. — Вон он, родимый. На месте. Значит, пришли.