Голубой чертополох романтизма

Айзенрайх Герберт

Он с головой ушел в работу, и подчас ему даже удавалось подавить в сердце надежду, что когда-нибудь он получит ответ. Но в один прекрасный день письмо вернулось к нему — конверт был весь в черных и синих штемпелях, весь в пометках красными чернилами. Он вложил письмо в новый конверт и надписал на нем адрес римского института, который ему посчастливилось раздобыть в Вене. Но и это письмо через две-три недели вернулось; однако, раз начав поиски, он продолжал посылать письмо по разным адресам: теперь он уже знал, что не струсит, как тогда, перед пасхой, спустя семь лет после их встречи, — тогда он все-таки не поехал в Струнян, где, быть может, ждала его Анна. Письмо снова

и снова возвращалось к нему, возвращалось оно также с разных концов Германии, где, может быть, думал он, она когда-либо училась или просто жила. Он вспомнил Нелли, но найти ее было очень трудно, ведь она вышла замуж; и все же он отыскал ее в Вейтре, где она жила теперь с мужем, учителем местной гимназии, и она тоже помнила его. Нелли попыталась навести справки об Анне через институт, но затея эта отняла много времени и ни к чему не привела. У Нелли были, однако, еще разные другие идеи, он оставил ей письмо и уже сам себе казался смешон. Иногда он вообще жалел, что написал Анне, но теперь Нелли взяла на себя труд пересылать письмо, и он был ей глубоко благодарен за это. Он жил с теми огоньками в душе, и нежность обволакивала его, будто вторая кожа. Жил он как всегда, но не пил теперь почти ничего — лишь ежедневно рюмку своего «Punt e mes». И вдруг однажды раздался голос в телефонной трубке, и голос этот сказал:

— Я здесь, на вокзале, но, вероятно, лучше мне самой к тебе приехать, а то ведь ты меня не узнаешь.

Он и правда не узнал бы ее, и он сказал ей об этом.

— А я бы узнала тебя и через тысячу лет, — сказала она.

Они лежали в постели, и ели апельсины, и радовались, глядя, как брызжет сок из тугих долек, и на другое утро подушки еще хранили аромат плодов. Они часто заговаривали о Струняне, и однажды он сказал:

— Я вел себя как глупец.

Но она перебила его:

— Нет, не глупец, просто ты любил ее.

— Да, и я признался тебе в этом, — сказал он.

— Тебе даже не надо было признаваться, — сказала она.

— Так ты из-за этого?.. — спросил он.

— Ах, что ты!.. — засмеялась она. — Просто я была совсем еще девчонкой, к тому же нетронутой… Остаться на ночь казалось мне все равно что броситься в воду. Я боялась все этим загубить, потерять все, что было. — И, погасив улыбку, продолжала: — Я не знала тогда, сколько всего мне суждено потерять, и не знала, откуда грозят нам утраты. Не знала, что они неизбежны, эти утраты. Не знала, что никому от них не спастись. Никому.

Он убрал пушистую прядь с ее лба и сказал:

— Ты не похожа на человека, сломленного жизнью.

— Никогда не забуду, как ты со мной обошелся, — сказала она. Но тут же опять рассмеялась: — Ты должен хорошенько меня вздуть: до чего же я тогда была глупа!

— А что твоя семейная жизнь? — спросил он.

— Лавровый лист в супе и соусе, — сказала она.

— А разве это плохо? — снова спросил он.

— В том-то и дело! — воскликнула она.

Он увидел, как судорожно сжались пальцы ее ног, а она между тем продолжала:

— Такая жизнь, что и не поверишь! Все в полной норме. Ужасно.

— Счастье еще, что ты не обо мне говоришь! — сказал он.

— Да, правда, счастье! — сказала она.

Им было очень хорошо вдвоем, и они радовались. Потом они уже не так часто вспоминали Струнян, только однажды, когда слушали музыку, он сказал ей:

— А знаешь, пластинки больше нет. Дети играли с ней, пока она не разбилась.

— Странно, — сказала она. — И карты твоей тоже нет. Несколько лет назад мы ездили на юг и в Триесте нас обокрали: все вещи пропали, и твоя карта тоже.

Потом они вновь заговорили

о другом и развеселились. Он неотрывно глядел на нее, глядел, как она намазывает медом хлеб, и как натягивает чулки, и как стремительно вытекают из-под ее авторучки слова, и как она, засыпая, касается его рукой, он глядел на нее и сравнивал ее с той, которую теперь уже не мог вспомнить. И они никогда не заговаривали об огоньках. Изредка ему еще вспоминались те огоньки, но он старался думать о них как можно реже: он не любил напрасных воспоминаний. Порой, когда она была особенно хороша, огоньки гасли, и как-то раз, из глубины своего счастья, она спросила его:

— Тебе грустно?

— Нет, — сказал он, и это была правда.

Она провела с ним неделю и уехала домой — они долго махали друг другу даже тогда, когда уже не могли друг друга видеть. Она была прелестная женщина и еще долго потом занимала его мысли, и скоро они встретились снова и встречались потом все чаще. Он любил ее смех, низкий, глухой, как звон янтарных бус у нее на шее, любил розовые подушечки пальцев, узеньких пальцев ее ног, любил слушать, как бьется в руке ее сердце, — все это он любил сильнее всего на свете. И лишь порой с изумлением вспоминал некий волшебный сон, но память о нем день ото дня меркла.

Удавшийся сюрприз

Как уходят от женщины утром? Не скажешь ведь: «Большое спасибо, было очень приятно!» Еще менее пристойно положить тысячу шиллингов на тумбочку возле кровати, ведь ты у своей подруги, а не у какой-нибудь там с Грабена или с Кернтнерштрассе! Ну и как же поступить в подобном случае? Например, так: пока она за стеной варит кофе, найти лист бумаги и ее помадой вывести аршинными буквами: «Я тебя люблю», а затем сунуть этот листок между подушкой и покрывалом в еще теплую, но уже прибранную постель. Он, во всяком случае, именно так и поступил, уходя после первого своего к ней визита.

Но как раз по этой самой причине его визиту суждено было стать первым и последним. Дело в том, что у нее был любовник, с этим любовником она немного поцапалась — вот какая штука, потому она и пригласила к себе другого. А под вечер, значит, заявляется ее дружок, и не так уж она, честно говоря, ему желанна, и не так уж нежеланна, только спорить и ссориться с ней у него нет никакого желания, а желает он одного: чтобы она его любила, как прежде, в былые дни, а она, вовсе не миролюбиво настроенная, просто усталая (да и совесть, как ни говори, немножко ее мучит), — она отправляется принимать душ и велит ему пока что постелить постель, и, когда он стелет постель, без особых надежд, он вдруг замечает: лежит себе на подушке листок бумаги, а на нем аршинными буквами выведено красной помадой: «Я тебя люблю», и он поспешно хватает этот листок и, как дорогой подарок, прячет себе в карман, и всю ночь напролет он не помнит себя от счастья: значит, она все еще его любит, — и потому он дарит ее таким счастьем, как никогда прежде, и они окончательно примиряются и долго-долго счастливы вместе.

Друг дома

1

Вальтер Патцак был услужливым малым. Заметив, что у дамы, стоявшей перед ним на эскалаторе, застрял в ступеньке каблук-шпилька, он не только спас ей туфлю и усадил поневоле «охромевшую» в такси, но и не отказал себе в удовольствии проводить ее домой до самого подъезда — не потому, что он отличался бойкостью, просто ему было по пути. Дама, явно растроганная столь изысканной любезностью, пригласила его к себе на чашку чая. Они расположились за столиком черного дерева, на котором была рассыпана колода карт.