Голубой велосипед
Шрифт:
– Леа, у меня не хватает духа. Пожалуйста, вскрой их.
Не отвечая, Леа скорее вырвала, чем взяла, оба письма, разорвала указательным пальцем конверты и неловко развернула листки скверной бумаги в линейку, исписанные убористым почерком. Одно из писем было датировано 17 мая, второе – 28 мая.
– Прошу тебя, прочти, – сдавленным голосом произнесла Камилла.
– Женушка моя любимая, – начала Леа.
Слова прыгали у нее перед глазами. "Женушка моя любимая"… И не к ней были они обращены. Чтобы скрыть волнение, она подошла к окну.
– Продолжай, умоляю.
Ценой усилий,
"Женушка моя любимая, в эти дни я столько думал о тебе, одинокой, в твоем положении, без известий обо мне. В Париже ты могла быть лучше осведомлена, чем мы здесь. Все просто невероятно! Тщетно пытаюсь я понять, что же случилось после того, как немцы захватили Бельгию и Люксембург. Я отправился исполнить свой долг. Вместо этого пришлось отступать. Из воинов мы превратились в беглецов, влившихся в колонны беженцев. Всюду переполненные автомобили, мотоциклы, велосипеды, чемоданы, набитые мешки. В ужасающей жаре вдоль дорог бредут вереницы мужчин, рыдающих женщин, кричащих детей.
С каждым днем вражеские бомбардировки становятся чаще. Опустевшие деревни подвергаются разграблению. Осталась одна скотина: свиньи, заблудившиеся телята, перепуганные куры, идущие за нами в ожидании дойки коровы.
Моя любимая, меня поддерживает лишь мысль о том, что сама ты в безопасности. Я бы так не хотел, чтобы тебе пришлось увидеть этих беженцев, валяющихся, будто трупы, по обочинам дорог и на полях, вопящих от ужаса, когда с самолетов их обстреливают пулеметными очередями.
Ты знаешь, война мне ненавистна. Но я стыжусь разгрома наших войск, я стыжусь растерянности наших командиров. Все эти дни думал о тебе, о нашем ребенке, о моем отце, о Белых Скалах, обо всем том, что составляет смысл моей жизни. И о чести… Иногда меня приводит в бешенство мысль, что я не в строю, что не гоню врага с оружием в руках. И меня буквально тошнит, хочется плакать при виде груд раненых, раздавленных, растерзанных лошадей. Все эти дни я спал в лесах, в амбарах, ел, что попадется под руку. Я измучен, измотан, унижен. Что же делать?"
Леа протянула Камилле странички первого письма, оставляя той удовольствие самой прочесть нежные слова, которыми оно заканчивалось и причинившими ей такую боль.
– Прошу тебя, дорогая. Прочти мне и второе письмо. Мы обе его любим, и я хочу, чтобы мы обе знали, что он делает, что с ним происходит!
Леа вздрогнула, спрашивая себя, что Камилла подразумевает под этим своим "мы обе его любим"? Неужели она догадалась, что Леа испытывает по отношению к Лорану? Или же просто глупо доверчива?
Второе письмо было помечено 28 мая 1940 года.
«Нежная моя подруга. Немало дорог осталось позади после написания моего предыдущего письма. Знаешь ли ты, что я всего в пятидесяти километрах от Парижа и меня мучает то, что я не могу с тобой увидеться, хотя знаю, как ты близко. Все твои письма прибыли одновременно. Я счастлив и меня успокаивает, что Леа находится рядом с тобой. Передай ей мою благодарность и мое уважение.
Получил я весточку и от отца. Увы, новости не слишком хороши. Боюсь, эта война, которой он так для Франции опасался, и наши неудачи ухудшают состояние его здоровья.
Посылаю тебе мой дневник, который вел все дни войны. Если хватит духа, почитай его. Может, тебе многое станет понятно. Извини, что я надоедаю тебе своими рассказами о проблемах со снабжением, о блужданиях по лесам. События мелкие, но они-то и заполняют мое существование после 10 мая. Как я тебе говорил, хорошо уже то, что не приходится стрелять.
Не из страха, – умоляю, поверь мне, – а из ненависти к пролитию крови. Тем не менее, немецкие победы, наша слабость, во всяком случае, на моем участке, вызывают во мне постоянное чувство стыда и боли.
Камилла, должен тебя покинуть. Полковник прислал мне приказ присоединиться к нему. Побереги себя, я тебя люблю».
Леа протянула Камилле листки дневника. Камилла положила их на колени, пытаясь сосредоточиться на первых страницах и повторяя, словно разговаривая сама с собой:
– У него все хорошо, он жив!
– Само собой разумеется. Иначе не писал бы, – в порыве раздражения заметила Леа.
Не отвечая, Камилла перелистывала странички дневника. С окаменевшим от потрясения лицом читала она описание, день за днем, разгрома, отдельные фразы прочитывала вслух.
"Ферре-сюр-Шьере, Бофор… Отправляюсь узнать новости… Полковника нет, и многие считают, что он погиб… Найти продовольствие, достать фураж… Один из моих подчиненных только что подорвался на мине. Пьяный солдат убил капрала… У меня стала навязчивой идеей организация вместе с Вяземским снабжения. Нам удалось выдоить приблудных коров и напоить детей… К вечеру вернулись самолеты, и их сопровождал ужасающий вой и взрывы бомб. Прижавшись к земле, мы узнали, что такое воющие бомбы… На краю канавы сидел оставшийся один сержант… Мы спим в амбаре".
– Бедный Лоран, – прошептала Камилла, – ведь спать он может только в постели.
Леа бросила на нее гневный взгляд.
– Послушай, Леа, – с радостью в голосе сказала Камилла. – 24 мая он останавливался в Шалоне.
"Незабываемо впечатление от того, что я снова в большом городе с гражданским населением, магазинами и кафе. Прекрасный ужин, коньяк, сигары: в войне иной раз бывают просветы. Чудесное чувство от свежих простыней после долгого купания в ванне".
Вне себя от ярости Леа смотрела, как Камилла заканчивает читать дневник.
– Завидую ему. Он хотя бы не обязан сидеть на одном месте.
– Как ты можешь так говорить! – воскликнула Камилла. – Лоран рискует жизнью не меньше своих товарищей.
– Может быть, но скучать ему некогда.
Камилла с горечью посмотрела на подругу.
– Неужели тебе так наскучило со мной? Я хорошо понимаю, что в роли сиделки нет ничего веселого. Не будь меня, ты бы давно вернулась к родителям. Ох, как же ты должна на меня досадовать! – разражаясь рыданиями, говорила Камилла.