Голубые капитаны

Казаков Владимир Борисович

— Галина, переходи ко мне… насовсем. Ты же обещала!

— Нерешительная я, Миша.

— Павел тебя давно мамой-Галей называет.

— Ребенок ты, право. На службе посмотришь — кремень, а дома — дите…

— Давно ведь обещала.

— Ждала чего-то. Теперь не жду.

— Правда, Галя!

Лехнова вымученно улыбнулась:

— Скоро разберусь. Да не волнуйся так, тебе вредно.

— Ну, хорошо… Накапай мне в ложку чего там положено.

Горюнов в ожидании прикрыл желтые веки. Когда она тронула его за руку, приподнялся и, морщась,

хлебнул из чайной ложечки кисло-горькую смесь. Несколько капель упали, скатились по бороде. Галина Терентьевна знала, почему он всегда скрупулезно выполнял предписание врачей, в определенное время, до минуты точно, принимал лекарства, даже если у него был легкий насморк.

Выпив микстуру, Горюнов сказал просительно:

— Оставь меня… ладно? И пригласи Богунца.

— Он еще не вернулся с Черной Брамы.

— Вечерком будет?

— Обязательно. — Лехнова тихо пошла к двери.

Горюнов погрузился в тяжелое раздумье. Его друзья считали молву о Воеводине с Лехновой сплетней. Так хотелось думать и ему. Ведь как часто подлая рука мечет в женщину камень. Особенно в одинокую. Ласковый взгляд, брошенный на проходящего и замеченный ханжой; несколько игриво-откровенных слов в веселом настроении, подслушанных кем-то.

«Сплетня!» — хотелось думать Горюнову о Лехновой, хотелось, чтобы она, глядя в его глаза, отринула нелепый слух, но она сказала: «Так уж получилось!»

* * *

Наташа Луговая застала Лехнову в номере. Хозяйка не удивилась гостье, только в ее светло-янтарных глазах плеснулась растерянность. Она быстро накрыла стол скатертью, на середину поставила электрочайник, воткнув шнур в штепсель, рядом — две чашки с блюдцами и сахарницу. Смущенно развела руками: больше угостить нечем. Все это при взаимном молчании. Даже «здравствуйте» не было произнесено.

Наблюдая за ее ладными, хотя несколько нервозными действиями, Наташа собиралась с мыслями, не зная, как объяснить цель своего прихода.

Наташа прихлебывала с блюдечка горячий, густо заваренный чай с сушеной брусникой. На ободке блюдца ядовито-желтые цветочки, похожие на лютики, и нарисованы аляповато. Цвет почему-то беспокоил ее, раздражал. Она не ощущала вкуса чая. Перестала пить и, опуская блюдце, разлила — по скатерти расплылось бурое пятно.

— Что тебя тревожит, девочка?

Наташа густо покраснела, сломала в пальцах печенье.

— Вы не могли и не можете быть одинокой, Галина Терентьевна! Вы же красавица! Вот у Батурина на картинках все женские портреты чем-то на вас похожи, только с косами он изображать вас любит. А один сказал: «Столько получает, что за ней можно и не работать!»

— Похоже на Антона Богунца.

— Он. Ну и что?

— Лирика, Наташа. Любовь не видит никого и ничего вокруг. Послушать тебя, так это сплошное счастье. Бывает. Но иногда — сплошная боль. До бреда. До омута… Хоть бы лучик света, звездочку!..

— Вы всегда были и останетесь замечательной женщиной!

— Я была женщиной? — горько воскликнула

Лехнова и резко поднялась. Отошла на шаг, примерилась взглядом к дубовому стулу и, схватив его вытянутой рукой за нижнюю часть ножки, попыталась поднять его до уровня груди. — Я была женщиной?! — повторила она, и стул выпал из руки, ударившись об пол, повалился на сломанную спинку. — А ты слышала, как я ругаюсь? А ты слышала, что я Ожникову ответила, когда он мне попытался сделать предложение?

— Пусть не лезет!

— Наташка! Милая! Да я ж его матом, а не просто. Не видишь в этом разницы?

Тишина в комнате стояла минуту. Все это время Наташа сидела не двигаясь. Не находила слов.

— На месте Михаила Михайловича я бы на вас женилась, глядя на Лехнову мокрыми глазами, сказала она.

— Так и будет, только попозже.

— А Иван Иванович?

Лехнова не ответила.

Наташа подняла сломанный стул, притулила его к стене. Дверь закрыла тихо. Лехнова услышала, как холл взорвался ее голосом, резким, неприязненным, — Наташа отпускала что-то нелестное в адрес дежурных старушек.

* * *

Динь-бом! Динь-бом! — забился в тревоге колокол, и звук его, как упругая волна, будто толкнул занавеску…

Колокол пробил трижды по восемь раз… «Рында вызывает экипаж Руссова», — поняла Лехнова, торопясь к Батурину, как и рассчитывала, она застала там кроме хозяина Донскова и Луговую.

— Коньяк пьете?

— Здороваться надо, — улыбаясь, сказал Батурин. — Чаю хочешь?

— Ты уже здесь! — кивнула Лехнова Наташе. — Ох, окрутит она тебя, Николай Петрович! Опять, поди, рисовать чего-нибудь принесла?

Наташа бровью не повела. Действительно, в первый раз она навестила Батурина со стенгазетой и попросила нарисовать карикатуру на него самого, позволившего сказать по радио несколько бранных слов в адрес прожекториста, ослепившего пилотов при посадке. Он ее не прогнал, как предсказывал Богунец, в последнее время оказывающий девушке большое внимание. Нарисовал себя так, что оба долго с удовольствием смеялись, а потом послушали музыку с одной из старых довоенных пластинок. Сегодня, в воскресенье, ей понадобился перевод с немецкого языка небольшой статьи из журнала — Батурин хорошо знал язык. Она так и ответила Лехновой, освобождая для нее кресло:

— Я по-немецки пришла поговорить. Садитесь, Галина Терентьевна!

— Можно с вами повечерять?

Бим-бом, бим-бом! — звенел колокол.

— Что там случилось? — спросила Лехнова, повернув, голову к окну.

— Сейнер потерял из дырявого бака пресную воду.

Звон колокола невольно заставил Донскова вспомнить рассказы командира эскадрильи и пилотов о первой спасательной операции. Уже тогда…

Замполит умел думать в самой шумной компании, уходить в себя, даже если над ухом бьет барабан. Донсков представлял первую операцию так, как будто сам участвовал в ней. И немудрено: расспросив участников, он записал их рассказы в «Историю ОСА».