Голубые капитаны
Шрифт:
— Чего сияешь?
— Светка согласие дала! В среду пойдем заявление подавать!
— Мне кажется, у нее «вынужденная посадка»?
— Не говори так! Это нехорошо, Сема! Мы любим друг друга.
— Ну-ну… Только папаша Корот как узнает, что скоро дедом будет, не сдобровать тебе, Василек.
— Он ладно, вот матери я больше боюсь. А ты чего смурной какой-то! Неужели перед собранием дрожишь?
— У молодца, сошедшего с коня, спросили: «Отчего слезы у тебя на глазах?» Недругу он ответил громко: «От быстрой езды».
— А как мне ответишь?
— В личном тоже непорядки, Василек.
— Плохо… А насчет собрания не дрейфь!
Их пригласили в комнату.
— Иду, но чую — зря, — флегматично сказал Семен. — Комсомол — левая рука командира…
— Комсомол — правая рука партии, — поправил шедший сзади Романовский, — и не вешайте носа…
Когда пилоты расселись по местам, Аракелян оглядел собравшихся и покачал головой: почти половина комсомольцев — отсутствовала. Полевая страда — трудное время и в авиации. Первым получил право говорить комсорг Илья Борщ.
— Товарищи! Все знают о проступке Пробкина, поэтому суть дела излагать не буду. Некоторые мне задавали вопросы: почему мы обсуждаем поведение не комсомольца? Можно ли так?.. А почему нет? Пробкин вправе не являться на собрание, игнорировать его решение, и я, зная колючий характер Семена, склонен думать, что он так и сделает. Я имею в виду несогласие Пробкина с нашим мнением… А вот происшедшее мы должны обсудить со всей принципиальностью и сделать соответствующие выводы для себя…
«Почему не пришел командир отряда? Ведь обещал», — думал Аракелян, очищая бумажкой перо самописки. Выступление Борща проходило мимо его сознания.
— Что мы имеем: проступок или пример, достойный подражания? Не уяснив этого, можем столкнуться в работе с подобным случаем и сделать не так, как подобает комсомольцу. Я много думал и только вчера составил мнение… Это было в полете. Я шел на радугу. Когда подлетал, спектр сверкал всеми цветами. Вот он рядом. Бери радугу руками, и ты богат! Я имею в виду — духовно богат, так сказать, эстетически. А что получилось? Прошел — на стеклах кабины осталась лишь водяная пыль…
В дальнем углу, не оценив ораторского искусства Борща, зашумели.
— Давай понятней и короче! — донеслось оттуда.
— Не гипнотизируй!
В комнату вошел Терепченко, и все затихли. Это командиру всегда нравилось, тешило самолюбие: демократия — демократией, а уважать должны! Он всегда чуть-чуть опаздывал на собрания и потом анализировал, какой эффект произвело его появление, не пошатнулся ли его авторитет? Он благосклонно кивнул пилоту, уступившему место рядом с Аракеляном.
— Я повторяю: от красивой радуги осталась одна мокрота! — повысил голос Борщ. — И поясню: сначала поступок Пробкина казался мне верхом человеческой добродетели, а вдумался — мираж, фарс, недисциплинированность!
— Зрело, толково разбирается
— По заданию командования, — Борщ сделал паузу, — я участвовал в расследовании поломки. Врач сказал Пробкину: «До города больной не дотянет». А когда Пробкин спросил, сколько выдержит старик, врач ответил… Вот дословно, — Борщ вытащил из кармана блокнот: — «С кислородом минут сорок». А кислородная подушка была под боком, полнехонькая. Уяснили? Полная!.. От посадочной площадки до больницы я медленно прошел пешком, будто нес на руках человека, и дошел за пятнадцать минут. Понимаете?
— А почему бы тебе не взять на руки груз килограммов в семьдесят? Иль самого себя потащить! — спросили из дальнего угла.
— Мы не нашли ничего подходящего, кроме авиамеханика, но он отказался, — совершенно серьезно ответил Борщ. — Так вот, каждому теперь ясно: подумай пилот лучше, и он не только мог спасти больного, но и сохранить машину. Когда я спросил врача: могли бы они, сев на площадке, безболезненно донести старичка до больницы, он ответил: «Могли!»
— Он ответил: «На носилках, пожалуй, могли». И без восклицательного знака, — уточнил Романовский.
— Это не меняет картины. Носилки можно было притащить из больницы. Я считаю, что Пробкин поторопился, не совсем трезво оценил положение и вывел из строя новый самолет. Я предлагаю осудить пилота Пробкина, но, учитывая его человеческий душевный порыв и пользуясь присутствием здесь командования, просить не наказывать строго.
— Дайте я скажу! — вскочил Вася Туманов. — Неправильно это! Не согласен! Ты видел, как мучился больной? Нет! А Семен видел! Если бы это был твой отец, Борщ, ты бы тоже проводил такой тонкий расчет, который предложил Семену? Вряд ли, хоть ты и паук!
— Без оскорблений! — застучал карандашом Корот. — Вы забыли, где находитесь!
— Я не хотел обидеть, — сразу остыл Вася. — Я имел в виду, что паук никогда не запутывается в паутине, потому что бегает только по гладким нитям.
Корот посадил его нетерпеливым движением руки.
— Все ясно! Разрешите, товарищи комсомольцы, мне… Давайте нарисуем облик Пробкина… Дисциплинкой не блещет. Склонен к демагогии. Один из всех в эскадрилье не выписал газет и журналов. «Я читаю только «Мурзилку»!» — заявил мне. Свободное время проводит с девицами сомнительного поведения…
— Это не ваше дело, — спокойно возразил Пробкин.
— Наше и мое, как командира и воспитателя! За ваше моральное убожество мне шею мылят!
— Вот и хорошо: чистая всегда будет.
— Видите, товарищи, он и здесь рисуется! Безобразие! — Но, встретив укоризненный взгляд Аракеляна, Корот сбавил тон: — Пробкин забыл главное, чему жестоко учит жизнь: ухарство, риск в жизни гражданского пилота исключены, ибо нет риска собой — есть риск людьми, машиной…