Голубые капитаны
Шрифт:
— Это сквозит в каждой строке Наставления, — подсказал Терепченко.
— Не считая Пробкина, на борту было еще два человека. Пробкину случайно сошло, другой поломает шею. Вот в этом разрезе надо судить!
— Вы, Михаил Тарасович, говорите, случайно? — переспросил Романовский. — Случай помогает только людям с подготовленным умом.
— Не всегда! Известно, что у случая только один вихор, но даже дурак может успеть за него зацепиться! — отпарировал Корот и сел.
— Кто еще выскажется? — спросил Борщ. — Прошу активнее, товарищи комсомольцы!
Встал коренастый парень
— Человек живой, и все в порядке. Зря шар надуваем! Машина поломана частично. Два дня работы — и ажур. Сами поможем штопать. Записываюсь в бригаду. Пробкин — классный пилот. Влепить ему замечание, и все в порядке!
— За что? — крикнули из угла.
— А как же? — растерялся керенастый. — Зачем же тогда опирались?
— Не имеем права объявлять взыскание, Пробкин — не комсомолец, — объяснил Борщ.
— Если не имеем, тогда еще лучше. У меня все!
Дрогнули стекла от пролетавшего самолета. В дальнем углу зашушукались.
— Товарищи! Говорите, что чувствуют ваши сердца, они всегда искренние советчики. — Аракелян комкал в руке сделанного из бумаги голубя. — Вот вы там, в углу, оппозиция, чего молчите? Вы опять что-то хотите сказать, Туманов?
— Предлагаю считать поведение Пробкина в исключительной ситуации правильным. И вообще, — Вася махнул рукой, — я бы тоже так сделал!
— У него явный «порок» сердца, — негромко, но так, чтобы все слышали, проговорил Терепченко и зажевал нижнюю губу.
— Что прикажете понимать под словом «поведение»? — иронически спросил Борщ.
— Его решение на посадку!
— Такая трактовка вредна! Кто еще выступит?
Желающих не оказалось. Романовский переглянулся с Аракеляном. Разговора, на который они так надеялись, не получилось. Спешкой, крайностью суждений это собрание не отличалось от других, будто ребята не верили в то, что их принимают всерьез, что с их мнением считаются, что их организация может реально влиять на жизнь. Невольно напрашивалось сравнение с паровозом, идущим по инерции с тлеющей топкой под котлом.
— Тогда, может быть, скажет Пробкин? Где ты там? — Борщ сделал вид, будто ищет, шаря глазами по рядам. — Вставай, Семен. Наверно, уже обдумал свой проступок?
— И скажу! — поднялся Пробкин. — Ты, Борщ, обвинил меня в нарушении дисциплины. А я, по скудоумию, понимаю так: дисциплина бывает разная. «Не рассуждать!», «Делай, что велят!» — это тоже дисциплина. А есть другая, когда ты не слепо выполняешь приказ, а стараешься пошевелить мозгами, выполнить лучше. Тут уж приходится думать, рассуждать…
— И докатываться до аварии! — бросил реплику Терепченко.
— Ну и ладно! — Пробкин сел.
Когда начали голосовать, большинство рук поднялось за предложение Васи Туманова.
Терепченко вышел первым из комнаты, громко хлопнув дверью.
— Ну и как, не коснулась левая рука твоей лысины? — толкнул в бок Семена Вася Туманов.
И в первый раз за все их знакомство товарищ по детдому не ответил колкостью или шуткой.
— Не получился разговор? — спросил Романовский Аракеляна.
— А кто его знает? — раздумчиво сказал тот. — Хотелось поднять моральный
Семен Пробкин ушел в сумерки один. Шагал медленно, продумывая все сказанное на собрании. Его тронула реплика Романовского. Не только по смыслу, по интонации Семен почувствовал, что этот человек понял и одобряет его действия, хотя и не говорит открыто. Наверное, потому, что Семен все-таки сделал большое нарушение, не сообщив по радио на командный пункт о своем решении. Раньше он не принимал всерьез Романовского: новый командир звена сливался с другими малоинтересными людьми, времени познакомиться поближе у них еще не было. Краем уха слышал: «Человек сложной судьбы!» — но это мало о чем говорило. В конце собрания он несколько раз, будто случайно, встречался взглядом с Романовским и не видел в его темных цепких глазах показного безразличия Терепченко, угрюмости Корота, суетливой деловитости Борща. Взгляд Романовского проникал в душу, вызывал на откровенность, будто ненавязчиво по-дружески требовал: «Ну, вывернись наизнанку, откройся, я посмотрю, какая тебе цена!»
Стемнело. Закрапал дождь. Семен шагнул с тротуара под каменную арку ворот и остановился: он пришел к дому Марии. Не надо делать удивленное лицо — ты шел именно сюда, Семен.
Вот около двери подъезда потемневшая от времени дощечка. На ней еще можно различить фамилии: «…1 этаж, квартира 12. М. Е. Карпова».
Налево третье окно. Горит свет.
Семен помялся, украдкой оглядел двор и подошел к окну. Сначала он потрогал фанерку, которой когда-то сам заделал с улицы разбитый уголок. Потом заглянул в щель между занавесками, встав на цыпочки.
«Куда она смотрит, что ее заинтересовало на потолке?» Он напряг зрение и разглядел темное пятнышко. Муха! Она потихоньку ползет…
Вот таким же с самолета кажется человек, в одиночку пересекающий огромное снежное поле.
Мария спустила ноги, пошарила ими под кроватью, нащупала шлепанцы и пошла на кухню.
…Семен медленно двинулся к арке ворот, где золотистой щетинистой звездочкой мерцала одинокая лампочка фонаря. Он не видел, как Мария прошла к окну, у которого он только что стоял, и прижалась лбом к холодному стеклу. Стекло щербилось дождевыми струйками…
Глава третья
Погода стояла изменчивая: то в серые стада собирались вязкие тучи, то солнце разгоняло их жаркими хлыстами, и умытая земля начинала парить. Метеорологи, день и ночь колдуя над синоптическими картами, давали прогноз с большими оговорками. Им уже никто не верил, хотя они имели связь не с «богом», как забытые шаманы, а с метеоспутниками и тыкали в атмосферу не пальцами, а лучами радаров. В аэровокзале толпились шумливые недовольные пассажиры. Начальник отдела перевозок прятался от них на вещевом складе, прихватывая с собой книгу жалоб. При такой синоптической обстановке Корот доверял санитарные полеты не многим. Вот почему Романовский смог зайти к Аракеляну только через несколько дней после комсомольского собрания, хотя приглашался не единожды.