Голубые капитаны
Шрифт:
Его уносят. Аня устало опирается лбом на руки. Вводят другого малыша. Аня снова берется за перо, вздыхает, и на лист бумаги перед ней ложатся неровные буквы:
«Семен…»
Отчество приписывает свое: «Родионович…»
Потом, глянув на бутылку с чернилами, пишет фамилию: «Пробкин, год рождения 1940. Ленинград».
— Так что имя у него может быть не Семен, а Саня, Александр. Вот Васю записывала другая сестра. Он был весь прозрачный от голода, будто голубенький, и глазки светленькие. А на дворе туман
Посидели молча: Анна Родионовна — обхватив ладонями стакан, Романовский — держа в руке ненадкусанный пирожок.
— Когда Семен уходил из детдома в ФЗО, ему дали медальон. Вот посмотрите. Не помните эту вещь?
По лицу Анны Родионовны Романовский понял, что она видит медальон впервые.
— Рюкзачки и мешочки детей в пути часто обезличивались. Но почти на всех вышивались инициалы. Может быть, медальон лежал в мешочке с инициалами, похожими на Сенины? Но это только мое предположение, а так, убейте, не помню. Прошло столько лет, человека забыть трудно, а вещи… Если они не указывали на фамилию ребенка, мы не обращали на них внимания… Хотите, покажу вам фотографию всей нашей группы перед выпуском в ФЗО?
Анна Родионовна достала из пузатого комода альбом и, полистав его, вынула большой групповой фотоснимок.
— Вот я! Вот Ава Поваров — кругленький был, как колобок, тоже где-то в авиации служит.
— Спасибо за рассказ, Анна Родионовна. Если вспомни те еще что о Семене или встретите людей, помнящих его малышом, позвоните мне. Хорошо? — Романовский вырвал из записной книжки лист и написал номер телефона. — Не буду злоупотреблять вашим временем. О моем визите Семену пока не говорите. До свидания!
— Борис Николаевич! — уже на лестнице окликнула Анна Родионовна. — Вы точно уверены, что на медальоне фотография отца и сына?
— Абсолютно.
— Тогда возьмите нашу групповую фотографию — мальчики здесь довольно крупно! — и вместе с медальоном сдайте на экспертизу. В научно-техническом отделе милиции установят, идентичны ли портреты, независимо от возраста.
— Спасибо! Я обязательно воспользуюсь вашим советом.
Глава шестая
Терепченко пришел к Аракеляну, когда тот набрасывал конспект своего выступления на отчетно-выборном собрании. Доклад он решил подготовить острый и несколько не обычный по форме. Для этого нужно было время и уединение, поэтому приход командира его не очень обрадовал. — Присаживайтесь, товарищ командир.
— Благодарю, Сурен Карапетович. — Терепченко сел на стул верхом, опершись локтями о спинку. — Давно хочу спросить вас, почему за долгое время совместной работы вы ни разу не назвали
— Я из военных. Дисциплина. А в общем, как-то не задавался этим вопросом.
— Гм… Нехорошо, парторг, приехали и не соизволили доложить о командировке.
— Я написал финансовый отчет и сдал в бухгалтерию. Остальное расскажу на бюро, в пятницу.
— Как оценили нашу работу?
— Мою плохо… Вашу? Насколько я понял — удовлетворительно.
— Гм… Ну, а…
— Вы хотите спросить о конечном результате? Почти все обвинения, изложенные в вашем рапорте, я признал.
— Еще бы! Факты!
— Признал потому, что понял одну и самую большую свою ошибку: инертность, штамп в работе с людьми. Бумага задавила нас. Чуть что: «Напиши заявление!», «Напиши объяснительную!», «Напиши характеристику», «Подай рапорт!». А послушать человека все времени не хватает. Будто не живые, а нарисованные люди с нами общаются. Бюрократы мы, товарищ командир, отпетые.
— Ну это, дорогой, самокритиканство! На моем веку я перевидал партийных работников, но не многие из них вращались среди народа столько, сколько вы. Наша большая организация всегда чутко прислушивалась к голосу партии!
— Зато я, полномочный представитель партии, оказался не на высоте, если говорить в вашем возвышенном стиле.
— Сурен Карапетович, — прервал Терепченко. — Вы передали разговор… тот… Помните?
— О куклах и ниточках? Как же, помню… Нет. Я решил, что, говоря о жизни, как о кукольном театре, вы шутили. Правильно?
— Совершенно! — Терепченко облегченно вздохнул.
— И поэтому, когда мне предложили перевод с повышением, я отказался. Сказал, что мы отлично понимаем друг друга, и заверил, что работа пойдет на лад.
— Вы не притворяетесь, Сурен Карапетович?
— Я уверен, что работа пойдет на лад.
Терепченко встал, подошел к окну и с минуту рассеянно поглядывал на улицу.
— Ну что ж, — наконец произнес он. — Воля ваша. Тогда к делу. Отряд вошел в плановый график. Большинство прорех, указанных комиссией, залатали. Моральный климат не хуже, чем у других, финансовый — подтягиваем к запланированному. И все это за один месяц, больше половины которого — не в обиду будет сказано — вы отсутствовали.
— О ваших энергичных действиях я слышал в Москве.
— Кто говорил? Как? На каком уровне?
— Начальник политуправления на семинаре по экономике.
— Приятно… Но есть и нюансы. Вы, конечно, уже знаете о выкрутасах командира звена Романовского?
Аракелян знал. Романовский сразу же по возвращении парторга из Москвы рассказал ему все.
— Я решил объявить ему строгий выговор и вырезать талон нарушения, — медленно продолжал Терепченко. — Думаю, что довольно мягкое взыскание дополните партийным?