Голубые луга
Шрифт:
Лег на спину: облака на небе вялые, плоские. Вот уж скучно так скучно. И тут Федя увидал идущую через пустырь к Цуриному дому с вязанкой веников красивую женщину. Она была точь-в-точь Царевна-лягушка из Фединой книги русских сказок.
Шла, откинув голову, полузакрыв черными ресницами глаза, белолицая, розовогубая, высокая, с черной короной уложенных на голове кос.
— Прасковья! — раздался хриплый голос Горбунова, и тотчас Горбунов захихикал.
Женщина медленно, так тяжелые ворота отворяют, разлепила ресницы. Федя увидал глаза Царевны-лягушки.
— Что угодно тебе, Горбунов? — спросила жена Цуры тихим, хорошим голосом.
— Вдоль по улице красавица идет! — прохрипел Горбунов и опять захихикал. — Разговор к тебе, Прасковья.
Жена Цуры сняла веревочку со столбушка — калитка отворилась. Бросила к махонькой баньке веники, вернулась, надела веревочку на столбушок, потом только и поглядела на Горбунова.
— О чем хотел поговорить?
— Хороша ты больно, глаза обжигает.
Прасковья устало отерла пот тыльной стороной ладони с висков, повернулась и пошла в избу.
— Погоди! — захрипел Горбунов. — Все вы таковские, красотки! С гандибобером… Сказать-то чего хочу… Лесника у нас в армию забирают. В лесники тебя беру, в мой объезд.
Прасковья в дверях остановилась, повернулась к Горбунову:
— Спасибо. Сегодня мы с Сашей подумаем, а завтра, коли приду в контору, значит, согласна.
И ушла.
— Вот ведь, мать честная! — изумился Горбунов и даже не захихикал. — Право слово, все красотки — королевами рождены.
— Сила женщины — в тайне!
Это сказала Афросинья Марковна, соседка Цуры, старуха из бывших. Бабка Вера об Афросинье изрекла, многозначительно поджимая губки:
— Быть горничной у княгини — тут одной красоты мало; Афросинья Марковна и теперь еще не дурна собой — какая осанка! — а если скажет что — переспросить хочется, да стыдно, что сам дурак.
И верно, Федя призадумался: «Сила женщины — в тайне». В какой тайне? Тут бы и вправду переспросить.
А Горбунов тотчас и переспросил:
— Это какую же тайну, Афросинья Марковна, выглядели вы в бабах?
— А такую, что ты, милый человек, к забору этому прилип, а отлепиться силы в тебе нет.
— Э! — махнул рукой Горбунов. — Ошиблась. Не о себе пекусь. По мне все бабы одинаковы. Оттого я над ними власть имею полную.
— Что ж тебе сказать? — покачала головой Афросинья Марковна. — Пожалеть тебя надо, коли правду говоришь.
— Ишь ты, мудроватая! — закряхтел Горбунов и тотчас понизил голос. — Ты вот чего скажи, с какой стати такая краля на Цуренка кинулась?
— У Александра Ивановича — сердце хорошее.
— Тьфу ты! Ей о деле, она о сердце! — Горбунов и вправду плюнул и растер.
— Правда денег стоит, — усмехнулась Марковна.
— Полвоза сена для твоей козы! — Горбунов шуток не понимал, да и Афросинья Марковна, видно, шутить без умысла тоже не умела.
— Приблизься! — тотчас сказала Цурина соседка.
Федя понял: сейчас он узнает какую-то взрослую тайну. Может быть, стыдную,
— История тут самая обычная, — принялась сплетничать горничная ее светлости. — У истинных красавиц легкого счастья не бывает, по себе знаю. Ухажеров — пруд пруди, а любимого все нет и нет. Тот неказист, тот чинами не вышел. Принца ждут! И дождалась Прасковья — войны. Многих сверстников побило, из тех, кто посмелее был, кто под окнами ее ночи простаивал. Потом объявился в Старожилове заезжий майор. Бросилась девка свое упущенное наверстывать, да и здесь не успела. Сразу-то гордостью девичьей не поступилась, а когда сдаться было прилично, приказ пришел, и в единочасье майор уехал. Да и погиб… Тут и заметалась Прасковья. Один с войны без обоих ног явился, другой без глаз, третий, к которому до войны она немного снисходила, получил ранение в пах. Это несчастье вконец бедную сломило. Тут и слились две судьбы, как две реки. Александр Иванович как раз из армии вернулся. Деньжонки у него были, гармошка. Выйдет на завалинку пиликать, засидевшиеся девчата валом идут. Хоть росточком — горе, а все мужик. Нюра, девушка одна, тоже махонькая, пристроилась было у Александра Ивановича в сердце, ну, а Прасковья решила свое могущество показать. Где ж против нее устоять? Раз пришла на гулянье, а на другой день — свадьба. С той поры не видать Прасковьи в Старожилове. Мелькнет, как тень. И опять нет ее.
— Не больно глаза проплакала! — хихикнул Горбунов. — Цура, гляжу я, мал да удал.
— Верно, не плачет… Затворничеством себя казнит.
— Давай-ка, Марковна, вызволим бедняжку из ее клетки. Ты поди, покалякай с ней…
— О ком печешься, не пойму?
— Сказал — не о себе.
Они многозначительно помолчали, а у Феди сердце нехорошо затрепетало. Он не позволил предчувствию превратиться в слова, но оно осталось в нем, на самой глубине.
Ночью Федя не мог заснуть.
Не заснул и был наказан еще одним подслушанным разговором старших.
— Иван Иванович скандал закатил в управлении, — сказал отец матери. — Работника у него сманили.
— Мерзавец, — откликнулась мать.
— Еще какой! В военкомат ездил, сена военкому навозил — лишь бы от меня избавиться.
— Как же! Воровать помешали! У человека язва желудка, нервы больные. В сорок первом брали и вернули… Спасибо, ты сообразил с Унгара в другой район переехать. Теперь Ивану Ивановичу — воля.
— Черт с ним! Лесов жалко. Пока его догадаются снять, лучшие леса сведет, ублюдок… Между прочим, здешний военком — прекрасный мужик. Майора получает на днях. Его под Москвой чуть не насмерть. Ранение в висок. На треть сантиметра в сторону, был бы готов. Жена у него красавица.
Феде услышанного хватило, чтобы промучиться без сна до рассвета. Значит, они бежали с Унгара? Значит, отец бежал от войны? Бежал, и мама об этом знает и хвалит за это… Мать и отец — трусы?