Голубые пески
Шрифт:
Протоиерей торопливо развернул купу. В пыль выпал малахай.
Шмуро дернул Кирилла Михеича за пиджак.
— Пошли… Наше здесь дело?.. Ну-у…
Протоиерей, продергивая в рукава руки, бормотал:
— Кто ищет-то? Бог с тобой…
— Залезай, — визжала попадья. — Хочешь, чтоб зарезали? Ждать будешь?
Она вытянула лошадь кнутом по морде. Лошадь, брыкая, меся пыль, понесла в проулок, а оттуда в степь.
Кирилл Михеич торопливо повернул к дому. Шмуро забежал вперед и, расставляя руки,
— Не пущу!..
— Ок'рстись, парень. К собственному дому не пустишь.
— Не пущу!..
Вся одежда Шмуро была отчего-то в пыли, на шлеме торчал навоз и солома. Бритые губы провалились, а глаза были как растрепанный веник.
— Не пущу… — задыхаясь и путаясь в слюне, бормотал он, еще шире раздвигая руки: — донесешь… Я, брат, вашего брата видал много… Провокацией заниматься?
Кирилл Михеич отодвинул его руку. Шмуро, взвизгнув, как попадья, схватил его за полу и, приближая бритые губы к носу Кирилла Михеича, брызнул со слюной:
— Задушу… на месте, вот… попробуй.
Здесь Кирилл Михеич поднес к его рту кулак и сказал наставительно:
— А это видел?
Шагнул. Шмуро выпустил полу и, охнув, побежал в проулок. Кирилл Михеич окликнул:
— Эй, обождь… (Он забыл его имя.) — Ладно, не пойду. Только у меня ведь жена беспокоится.
Шмуро долго тряс его руку, потом на кулаке оправил и вычистил шлем:
— Я, Кирилл Михеич, нервный. От переутомленья. Я могу человека убить. О жене не беспокойтесь. Мы ей записку и с киргизом. Они — вне подозрений.
— Кто?
— Да все… — Он косо улыбнулся на шлем. — Продавил. Где это?.. Ко мне тоже нельзя. Может меня ждут арестовать. Пойдемте, Кирилл Михеич, на площадь, к собору. Народ-то как будто туда идет…
Из переулков, из плетеных и облепленных глиной мазанок, босиком в ситцевых пестрых рубахах сбегались на улицу мещане. Останавливались на средине и долго смотрели, как бабы, подобрав юбки и насунув на брови платок, бежали к площади.
Мещане вскинули колья на плечи и плотной толпой, в клубах желтой и пахучей пыли, пошли на площадь.
— Зачем это? — спросил Шмуро.
Желтобородый и корявый мещанин остановился, лениво посмотрел на него и безучастно сказал:
— Спички нет ли?.. Закурить. А бигут-то большавиков бить, в церква, бают, пулемет нашли. Отымать приехали. И попа повесили… на воротах.
— Не бреши, — сказал Кирилл Михеич. Шмуро цикнул в шлем. Мещанин побежал догонять, одна штанина у него была короче, — и казалось, что он хром…
Шмуро значительно повел согнутой кистью руки:
— Видите?..
— Не повесили ведь? Сами видали.
— Ничего не значит. Повесят. Если б это культурная страна, а то Ро-осси-ия!..
В садике перед площадью какая-то старуха, рваная и с сумой через плечо, согнув колени, молилась кресту
— Не ори…
Старуха запричитала:
— В алтаре… усех батюшек перерезали, жиды проклятые! Христа им мало, Владычица!..
А за садиком, перед церковью, как в крестный ход, билась сапогами, переливая ситцами толпа. На площадке у закрытых огромным замком дверей церкви молились старуха и бабы. Одна билась подле замка. Взывал кто-то пронзительно:
— Не допустим, православные!.. Злодеев, иродов…
Подходили с кольями мужики: коротконогие, потные и яркие — в новых праздничных рубахах. Безучастно смотрели на ревущих баб — точно тех избивал кто… Ровной и ленивой полосой выстраивались вокруг церкви. Подымали колья на плечи как ружья… Молодежи не было — все бородатые впроседь. Мальчишки сбирали гальки в кучки.
Над крестами кружились и звонко падали в глухое, бледное и жаркое небо — голуби.
Шмуро ловил Кирилла Михеича в толпе, тянул его за рукав и звал:
— Идемте к Иртышу, в купальни хотя бы… Стрельба здесь начнется, вам ради чего рисковать? Идемте.
Кирилл Михеич все втискивался в толпу, раздвигал потные локти, пахнущие маслом бороды. Плотным мясом толкали в бока бабы; старухи царапали костями. Какой-то скользкий и тающий, отдающий похотью и тоской, комок давился и рождался — то в груди, то в голове…
— Отстань, — говорил он.
Никто его как-будто не узнавал, но никто и не удивлялся. И толпу пройти нельзя было, — только выходил на край, как поворачивался и опять он входил туда же.
— Идемте!..
— Отстань.
Потом Шмуро больше не звал его. Но, раздвигая тела, вдыхая воздух, пахнущий табаком и сырым, недопеченым хлебом, Кирилл Михеич повторял:
— Отстань… отвяжись…
Вдруг Кирилла Михеича метнуло в сторону, понесло глубоко глубоко бороздя сапогом песок и он вместе с другими хрипло закричал:
— Ладно… Правильно-о!..
А тот, кому кричал Кирилл Михеич, перегнувшись из таратайки и прижимая к груди киргизский малахай, как наперсный крест, резко взывал:
— Не допускайте, православные!.. Не допускайте в церковь… Господи!..
И он оборачивался к улыбающемуся красногвардейцу Горчишникову. А Горчишников держал револьвер у виска о. Степана и кричал в толпу:
— Пропусти! Застрелю.
На козлах сидела и правила матушка.
Толпа стонала, выла. Спина в спину Горчишникову стоял еще красногвардеец, бледный и без шапки. Револьвер у него в руке прыгал, а рукой он держался за облучек.
— Пу-ускай!.. — кричал в толпу Горчишников. — Пускай, а то убью попа.