Голубые пески
Шрифт:
Толпа, липко дыша, в слезах, чернобородая, пыльная, расступилась, завопила, грозя:
— По-одожди!
Тележка понеслась.
А дальше Кирилл Михеич тоже со всеми, запинаясь и падая, без шляпы бежал за тележкой к пристаням. Протоиерея по сходням провели на пароход, а матушку не пустили.
Лошадь подождала и, легонько мотая головой, пошла обратно. Толпились у сходен, у винтовок красногвардейцев — орали каменщикам, малярам, кровельщикам:
— Пу-усти…
А у тех теперь не лопатки — штыки. Лица поострели, подтянулись.
Махал
— Ребята, отца Степана-то… Пу-усти…
— Здесь тебе не леса! Жди…
Работник Бикмулла сдвинул на ухо тибитейку, босиком травил канат.
Пароход отошел от пристани, гукнул тревожно, и вдруг на палубу выкатили пулеметы.
Толпа зашипела, треснула и полилась обратно с берега в улицы.
И только в переулке заметил Кирилл Михеич — потеряна шляпа; штанину разорвал, подтяжки лопнули, и один белый носок спустился на штиблет.
VIII
Тонкая, как паутина, липкая шерсть взлетала над струнами шерстобойки.
Кисло несло из угла, где бил Поликарпыч шерсть. И борода у него была, как паутина — голубая и серая.
Кирилл Михеич лежал на кровати и говорил:
— Ты в дом-то почаще наведывайся. Бабы.
— Аль уедешь?
— В бор-то. Лешава я там не видал. Раньше не мог, теперь поздно.
— Поздно? Пымают.
— Поймали же попа.
— Попа и я могу пымать. На то он и поп. Куды он убежит, дальше алтаря? Нет, ты вот меня поймай. А то — нарядил купу киргизку, а волосы из-под малахая длинней лошадинова хвоста… Убьют, ты как думаешь?
— Я почем знаю, — с раздражением ответил Кирилл Михеич.
Поликарпыч свалил шерсть в мешок и, намыливая руки, сказал:
— Надо полагать, кончут. Царство небесно, все там будем.
— Чирей тебе на язык.
Поликарпыч хмыкнул:
— Ладно. Жалко. А того не ценишь, что в Павлодаре мощи будут. Ни одного мученика по всей киргизской степе. Каки таки и места… И тебя в житьи упомянут.
Он хлопнул себя по ляжкам и засмеялся. Кирилл Михеич отвернулся к стене…
Поликарпыч спросил что-то, надел пиджак и ткнулся к маленькому в пыльной стене зеркалу.
— Пойду к бабам. Што правда, то правда — от таких баб куда побежишь. Сладше раю…
— Иди, ботало! Вот на старости лет…
Вспомнил Кирилл Михеич — давно книжку читал — «Красный корсар». Пленных там вешали на мачте. Подумал про о. Степана: «а мачта мала!». И никак не мог вложить в память ясно: выдержит мачта или нет. Красят их синей краской, мачты существуют для флага. Флаг, конечно, легче человека…
И еще вспомнил — пимокатню пермских земель. Там должно быть читал «Красного корсара». С тех времен книги видел и читал только конторские: с алыми и синими графками. Сверху жирно — «дебет, кредит». Все остальное — цифры, как поленья в бору — много…
Пристроечка в стену флигелька упирается. Так что с кровати слышно могучим шагом, гремя половицами, идет Фиоза Семеновна. А легче, то, должно быть, Олимпиада, или,
Ржет лошадь: протяжно и тонко. Должно быть, не поили. Вечер по двору — синяя лисица. Медов и сладостен ветер — чай в такую погоду пить, а здесь по мастерским прячься. И от кого?.. В своем доме.
Лошадь жалко — не человек, кому пожалуется. Натянул сюртук Кирилл Михеич, приоткрыл лопнувшую зеленую дверь.
По двору — топот. К пригону. Насвистывая, ввел кто-то лошадь. Звякнуло железом. Сапоги заскрипели. Потом стременами, должно, тронули.
В щель пахнуло лошадиным потом, — и голос Запуса:
— Старик, спишь?
Вскочил Кирилл Михеич в кровати. Натянул кое-как одеяло. Дверь подалась, грохнулась на скамью тяжесть — седло.
— Спишь?
Свистнул. Зажег папироску. Сплюнул.
— Спи. Огонь напрасно не гасишь, пожар будет. Я погашу.
Дунул на лампу и ушел.
Еще за стеной шаги — расписанные серебряным звоном. Смех будто; самовар несут — Сергевна ногами часто перебирает.
И такой же нетленный вечер как всегда. И крыши — спящие голуби.
Телеги под навесом, пахнущие дегтем и бором. Земля, сонная и теплая, закрывает глаза.
А душа не закрывает век, ноет и мечется, как зверь на плывущей льдине.
Мелко, угребисто, перебирая руками, точно плывет — Поликарпыч.
— Хозяин прикатил. Видал?
— Видел.
— Хохочет. Тебя, грит, у парохода приметил… На коленях молился.
— Брешет, курва.
— Ты ему говори. Я, грит, ему кланяюсь, — ен и не видит. Освободители-и!.. Куды, грит, сейчас изволил отбыть?.. Фиоза-то…
— Ну?..
— Вместе с Олимпиадой, ржет… Я ее в бок толкаю, а она брюхом-то как вальком — так и лупит, так и лупит. Ловко, панихида, смеется. Поди так штаны лопнули.
Кирилл Михеич потер ладони — до сухой боли. Кольнуло в боку. Вздохнул глубже, присел на скамейку, рядом с седлом. От конского запаха будто стало легче.
— Тебе б пожалуй, парень — пойти в добровольную. Мало ли с кем не бывает, а тут за веру.
— Иди ты с ними вместе…
— Материться я тоже могу. Однако, грит, введены в город военные положенья, чтоб до девяти часов, а больше не сметь. Вроде как моблизация… призыв рекрутов. Ладно!.. Я ему говорю — отец-то Степан жив? Куды, грит, он денется. Очень прекрасно… Выпил я чай и отправился. Ступай и ты. Баба мне Фиеза-то: «пусть, грит, идет»… Пошел, что ли?..
— Не лезь! — крикнул Кирилл Михеич.
Поликарпыч посмотрел на захлопнувшуюся дверь. Поправил филенку и сказал:
— Капуста…
Стоял Кирилл Михеич, через палисадник глядел в окно:
Опять, как утром — самовар бежит, торопится — зверь медный. Плотно прильнув к стулу, — Фиоза Семеновна подлым вороватым глазом — по Запусу. И жарче самовара — в китайском шелке дышут груди. Рот как брусника на куличе…
Смеются.
У Олимпиады глазы — клыки. Фиоза смеется, — в ноги, — скатерть колышет, от смеха такого жилы как парное молоко вянут…