Голубые пески
Шрифт:
Гришка шел первый, немножко прихрамывая, и чувствовал, как мелкой волнистой дрожью исходил Горчишников и остальные позади. И конвой, молчаливо пиками оттеснявший толпу.
Артюшка пропускал их мимо себя и черешком плети считал:
— Раз. Два. Три. Четыре. Восемь. Одиннадцать…
Пересчитав всех, достал коричневую книжечку. Записал:
— Сто восемь. Пошел.
Но толпа молчаливо и потно напирала на конвой.
— Давят, ваш-благородье, — сказал один казак.
— Отступись! — крикнул
Кирилл Михеич подался вперед и вдруг почему-то тихо охнул. Толпа тоже охнула и подступила ближе. Артюшка, раздвигая лошадью потные, цеплявые тела, подскакал к иконам и спросил:
— Почему стоят?
Бледноволосый батюшка, трясущимися руками оправляя епитрахиль, тоненько сказал:
— Сейчас.
Седая женщина с обнажившейся сухой грудью вырвалась из рук державших, оттолкнула казака и, подскочив к Заботину, схватила его за щеку. Гришка тоненько ахнул и, махнув левшой, ударил женщину между глаз.
Казаки гикнули, расступились. Неожиданно в толпе сухо хряснули колья. Какой-то красногвардеец крикнул: «Васька-а!». Крикнул и осел под ногами. В лицо, в губы брызгала кровь, текла по одежде на песок. Пыль, омоченная кровью, сыро запахла. Седенький причетник бил фонарем. Какая-то старуха вырвала из фонаря сломанное стекло и норовила попасть стеклом в глаз. Ей не удавалось и она просила «дайте, разок, разок»…
Помнил Кирилл Михеич спокойную лошадь Артюшки, откинутые в сторону иконы, хоругви, прислоненные к забору, растерянных и бледных священников. Потом под ноги попал кусок мяса с волосами, прилип к каблуку и не мог отпасть. Варвара мелькала в толпе, тоже топтала что-то. Визжало и хрипело: «Православные!.. Родные!.. Да… не знали»…
Прыгали на трупы каблуками, стараясь угодить в грудь, хрястали непривычным мягким звуком кости. Красногвардеец с переломленным хребтом просил его добить, подскочила опрятно одетая женщина и, задрав подол, села ему на лицо. Красногвардейцев в толпе узнавали по залитым кровью лицам. Устав бить, передавали их в другие руки. Метался один с вырванными глазами, пока казак колом не раздробил ему череп.
Артюшка поодаль, отвернувшись, смотрел на Иртыш. Лошадь, натягивая уздечку, пыталась достать с земли клок травы.
Когда на земле валялись куски раздробленного, искрошенного и затоптанного в песок, мяса — глубоко вздыхая, люди подняли иконы и понесли.
XV.
Нашел Кирилл Михеич — в ящичке письменном завалилась — монетку счастьеносицу — под буквой «П» — «I».
Думал: были времена настоящие, человек жил спокойно. Ишь, и монета то у него — солдатский котелок сделать можно. Широка и крепка. Жену, Фиозу Семеновну, вспомнил, — какими ветрами опахивает ее тело?
Борода — от беспокойств что ли — выросла как дурная трава, — ни красоты, ни гладости. Побрить надо. Уровнять…
А
Горячим скользким пальцем сунул в боковой кармашек жилета монетку Павла-царя, слышит: шаг косой по крыльцу.
Выглянул в окно. Артюшка в зеленом мундире. Погон фронтовой — ленточка, без парчи. Скулы остро-косы, как и глаза. Глаза — как туркменская сабля.
Вошел, пальцами где-то у кисти Кирилла Михеича слегка тронул:
— Здорово.
Глядели они один другому в брови — пермская бровь, голубоватая; степной волос — как аркан черен и шершав. Надо им будто сказать, а что — не знают… А может и знают, а не говорят.
Прошел Артюшка в залу. Стол под белой скатертью, — отвернулся от стола.
— Олимпиада здесь? — спросил как-будто лениво.
— Куды ей? Здесь.
— Спит?
— Я почем знаю. Ну, что нового?
Опять так же лениво, Артюшка ответил:
— Все хорошо. Я пойду к Олимпиаде.
— Иди.
Сел снова за письменный стол Кирилл Михеич, в окно на постройку смотрит. Поликарпыч прошел. Кирилл Михеич крикнул ему в окно!
— Ворота закрой. Вечно этот Артюшка полоротит.
Вспомнил вдруг — капитан Артемий Трубычев и на тебе — Артюшка. Как блинчик. Надо по другому именовать. Хотя бы Артемий. И про Фиозу забыл спросить.
В Олимпиадиной комнате с деревянным стуком уронили что-то. Вдруг громко с болью вскричала Олимпиада. Еще. Бросился Кирилл Михеич, отдернул дверь.
Прижав коленом к кровати волосы Олимпиады, Артюшка, чуть раскрыв рот, бил ее кнутом. Увидав Кирилла Михеича, выпустил и, выдыхая с силой, сказал:
— Одевайся. В гостиницу переезжаем. Будет в этом бардаке-то.
— То-есть как так в бардаке? — спросил Кирилл Михеич. — Я твоей бабой торговал? Оба вы много стоите.
— Поговори у меня.
— Не больно. Поговорить можем. Что ты — фрукт такой?
И, глядя вслед таратайке, сказал:
— Ну, и слава богу, развязался. Чолын-босын!..
Вечером он был в гостях у генеральши Саженовой. Пили кумыс и тяжелое крестьянское пиво. Яков Саженов несчетный раз повторял, как брали «Андрея Первозванного». Лариса и Зоя Пожиловы охали и перешептывались. Кирилл Михеич лежал на кошме и говорил архитектору Шмуро:
— Однако вы человек героинский и в отношении прочих достоинств. Про жену мою не слыхали? Говорят, спалил Запус Лебяжье. Стоит мне туда с'ездить?
— Стоит.
— Поеду. Кабы мне сюды жену свою. Веселая и обходительная женщина. Большевиков не ловите?