Голубые пески
Шрифт:
Пески, как небо. Курганы, как идолы — голубые бурханы. Озера, как облака.
Острые мордочки сусликов пахнут полынью и можжевельником.
На монгольских скалах белые грифы рвут падаль.
Падаль, потому что — война. Падаль, потому что — мор.
Голубыми землями уходят караваны киргиз в Индию. Пыльно-головые табуны казаков мчатся на города.
Подошвы караванных верблюдов стерлись, подошвы подшиты шкурами. От белесых солончаков выпадают ресницы людей, мокнут ноги и как саксаул-дерево гнутся руки.
Небо —
Мало радости! Мало у вас радости!
… От радости сгорит мое сердце, как степь от засухи. Сгорит — и воскреснет!
II
Летом 1918 года Сибирь занята чехами.
Тем же летом, через степь, на Аик рвался офицер Ян Налецкий.
Атаман Трубычев — под Павлодаром. Над поводами казацких узд — пики, винтовки, шашки. Не сотрется, сохнет, в'едается в сталь шашек липкая красная влага. От плеча к плечу, выдирая сердце, выворачивая на спаленую землю мокрые кости: медь, свинец, железо — в человеческом теле.
Атаман Трубычев — под Павлодаром.
III
Дни Запуса и Олимпиады:
Матрос Егорко Топошин влетел в ограду на таратайке. Трещала плетеная ива под его толстыми, как столетние ивовые стволы, ногами. Плетенье коробка оседало рыхло, мешком, на дроги.
Орет:
— Вась!.. Давай сюды.
И нарочно что ль Запус сидел, свесив ноги с крыши сеновала. Над золотисто-розовым (слегка веснушчатом) лбом выкинуло, трепало ветром — теплым, веселым — горсть сена, ковыль желтовато-белесый, маслянистый. Кого Запусу кормить этим сеном? Егорко Топошин смотрит на его руки.
— Ва-ась!.. Ревштаб, конечно… да иди ты, стерва, вниз. — Ва-ась!.. Атаманы под городом, Трубычев там, генералье казаков ведет, растуды их… Я им, в штабе, заявил на общем собраньи — пленум? Конешно… При сюда Ваську.
— А в партию?
— Вся наша партия на небо пойдет. Бридько говорит: Омск взят чехами, а коли не взят — откуда, кто поможет? Там, разберемся коли прогоним. Не прогоним — каки у тебя ни востры жилы на шеях-то, а шашка крепче казачья…
— Крепче. Мне — что…
— Понес?
— Есть.
И, когда Егорко полез опять разрушать таратайку, Запус, мотая руками, крикнул:
— А прогоним, возьмут?
— В партию-то?
— Ну!
— По моему с комфортом… Они заелись, ну и выперли.
Еще:
— Они послали?
В воротах по кирпичам, словно грохочет бревно:
— Кто?..
— Ревштаб, кикимора!
— Не-е… это я са-ам, Ва-ась… Не ломайсь!.. «Революци-и… прегра-ады не зна-ако-мы!..» Крой — гвоздем!
Олимпиада помнила такие же дни — когда у пароходных пристаней метался «Андрей Первозванный», а Запус жег казачьи поселки. Такое же как и в прошлом году сероватое, горькое как полынь, над степью небо. Сердце что ль старится, — болит крепче и выходит наружу сухими алыми пятнами. Олимпиада шла в Уком. Стук пишущих машинок — словно прутом сухим вести по плетню. Закрыть глаза и машинка,
История взятия казаками Павлодара в восемнадцатом году будет историей Олимпиады, так как Запус через кровь и трупы видел ее мокрые — словно все из воды — смугло-кожие глаза; над серым пеплом пожарищ — головни тлели, сосали грудь, как ее косы. Чубастые (с носами, как челноки в камышах) казаки, заменившие было шинели домотканными бешметами, — их было немного, едва ли сотня, и не потому ль особенно яростно гнали они в степь коней, и яростно умирали (один всунул руку в рот киргиза и вырвал челюсть).
Сопели бревенчатые улицы конскими глотками.
Загораживая нужную мещанам жизнь, мчались, тихо звеня железом, красно-бантные.
Пустовали церкви. В собор, в простреленные окна, влетали и гикали под кирпичными сводами твердозобые голуби. Слушая перестрелку, думал о них протоиерей о. Палладий: «сожрут просфоры и причастье».
Лебеда в этот год подымалась почти синяя, выше человека, а лопух толст был как лепешка и широк (под ним любили спать собаки). Мимо синей лебеды тяжело ходить мещанам, а ходить нужно — мобилизовали рыть окопы.
А Кириллу Михеичу сказали:
— Сиди… стариков приказано отстранить.
И потому ль, что мчащиеся всадники, тряся весело бантами, загораживали нужную жизнь, или — что не взяли работать окопы, Кирилл Михеич поздно ночью пришел в свой дом. В кабинете, где раньше на широком столе, раскладывал он планы семнадцати церквей, стоял самовар и Запус, показывая выложенную золотым волосом грудь, пил чай. Слышал Кирилл Михеич голос Олимпиады, а матрос Егорко грохотал под потолками хохотом.
— Живут, — сказал Кирилл Михеич и перекрестился.
А Поликарпыч, растянув по жесткой шее, густую, как валенок, бороду, лежал на верстаке. Усы у него потемнели, вошли в рот. Он повернул лицо к сыну и, схаркивая густую слюну, протянул:
— Че-ево?..
Кирилл Михеич подставил табурет к верстаку и, наклоняясь к его бороде, сказал:
— Воду и то покупать приходится; за водой итти не хочут даром, большие деньги надо… Палят.
Старик повел по шее бородой:
— Палят?
— Палят, батя… Фиоза-то меня послала, говорит: — ступай, скажи…
Поликарпыч открыл дурно пахнущий рот и улыбнулся.
— Ишь, антирисуется!..
— Бате-то, сказывают, плохо. Потом война, убить ни за что, ни прочто могут. Ты имущество-то перерыл?
— Нет, оставлю на старом!.. Жди! Тебе-то куда, ты-то хранишь ево? Я ево храню, мое… я и знаю где…
— Тут насчет еды, батя… Исть нечево, воду — и ту за большие деньги. Муки на день осталось — три фунта…
— Ну, это многа-а!.. Хватит…
— Ты, ради Бога, скажи мне… нельзя одному знать такие места… не дай бог…