Голубые пески
Шрифт:
Войлок юрт от обильнейших ласк промаслился человечьим потом. Юрты темны и широки — как толстые женщины. Атаману приятно лежать под телегой, — она пахнет дегтем поселков.
Атаман сказал:
— Ты ко мне в палатку приди.
Фиоза Семеновна не спросила зачем, а только — когда.
Чокан Балиханов, хан, потомок Чингиса, ранее инженер в Петербурге, собрал беев — старейшин — и об'яснил им о национальном возрождении Монголии. — «Генералы — друзья киргиз и монголов, — говорил он; — спасенная Россия не забудет своих союзников, в огне познается дружба».
VII
В ночь, когда беи ели конину и пили кумыс, когда женщины едва успевали приносить темные жесткие (на ощупь) турсуки, — Чокан Балиханов пришел звать — атамана Трубычева.
Фиоза Семеновна лежала у своих телег, где подле передка, у горки кизяка, на восток молился Кирилл Михеич. Восток черен и суров, как некая риза, закрывающая лицо; какие молитвы надо читать Кирилл Михеичу, дабы умилостивить и поднять ризы.
Чокан запнулся о сбрую.
— Вы спите, атаман?
Трубычев зажег лампу. Губы у него необычайно широкие, словно вышли из нутра. Френч длинен не в меру и один карман оторван. Натягивая сапоги на кривые ноги, он сказал:
— Я же совершенно твердо отказался, Чокан, от празднества. Мне тяжело повторять мои слова о наших задачах… Здесь в этих песках, может быть, необходим опий… слова мои не опий для моих людей, они ходят к монгольским проституткам в юрты.
— И довольно часто.
— У меня нет также веры, — что беи примут предложение хана… Хотя вы потомок хана…
Чокан распахнул халат. Бешмет у него был подпоясан дедовским серебряным поясом. Он стукнул бляхами и сказал спокойно:
— В степи я могу кричать, — не так как в столице. Мне смешно кричать вам… Я — хан!
Дым костров пахнет травой. Казаки, завернувшись в тулупы, видят родные сны. Атаман, ворочая саблей кизяк в костре, задумчиво спросил Чокана:
— А вы видите когда-нибудь во сне Петербург?
Чокан солгал:
— Вижу… Хотя не часто.
— Я Монголию во сне еще ни разу… Я и не знаю, как можно видеть во сне степь.
— Барон Унгерн прислал нам приглашение приехать на совещание… Там, в приглашении, он отметил важность исполняемой вами работы.
— Меня нужно было известить первым… Я — русский.
— Но здесь степь, Монголия. Я — хан!
— Барон Унгерн — русский.
— Он хочет быть ханом, хутухтой, чыченом…
— Я поеду. Мне скучно, я становлюсь мелочным…
В степи завыл волк. Рога скота поднялись, как кустарники. Чокан отошел от костра и шарил что-то по земле.
— Какая вам нужна родина, Чокан?
— Вы свою родину, атаман, почувствовали давно. Я до тридцати пяти лет жил в Петербурге и думал: моя родина — Россия. А теперь я растерян, мне так легко об'яснить — да вот хотя бы беям, что степь должна быть нашей родиной, а не — русских. Они очень легко соглашаются со мной и говорят им не нужно итти
Чокан бросил в костер баранью лопатку.
— Я сейчас гадать буду. Если трещины пересекаются, — к зиме мы придем в Россию.
— Зачем?
— Вы же сами зовете меня. А затем, я же жил в Петербурге, я хочу короноваться монгольским ханом в Петербурге. Ха-а!.. Я люблю цивилизацию и я защищаю не одну степь.
Атаман хотел выбранить барона Унгерна, а вместо этого сказал:
— Я сегодня Запуса вспомнил… В борьбе своей… с большевиками… я как-то плохо отделял ложе…
Он сплюнул в костер.
— Ложе!.. Ложе жены от родины, от нации. Мне стыдно сейчас думать, что я боролся за жену. Я сейчас спокоен. Я Запуса видел немного, он борется не за женщин, а женщины за него. Я одну сегодня из них… она неподвижна… в ней все-то еще горит Запус!
— Золото.
— Что?
— Я говорю он похож на золото, его волосы в сердцах русских, как золото скряге… А? Из вас он вышел?
— Совершенно.
— Я рад, что вы нашли родину. Я никогда не думаю о женщине… в степи меньше всего… Хороший конский бег весьма способствует воздержанию.
— Я был ей благодарен за многое…
Чокан, внезапно гикнув, вонзил шашку в баранью лопатку. Кинул кость на землю и наклонился.
— Е! Трещины прямые, как тракт. В России мы не будем, атаман. Я уйду со своими стадами в Индию.
— Вам география знакома?
— По географии я в Индию не попаду. Но стада доведут. Мы пойдем за стадами. Вы же раскаетесь пред Советским Правительством и, когда тысячи дураков с красными флагами в день Октябрьской революции пойдут гадить на улицы, вам, полковник, будет пожалована амнистия.
— Чокан!
— Я же учился в Петербурге. Там не верят бараньим лопаткам, — не верьте и вы… Я завидую людям, нашедшим родину, ибо, полковник, существует родина, похожая на текст «Слова о полку Игореве», читать можно, а попробуйте разговаривать на таком языке?.. Пойдете есть казы?
— Благодарю.
— Если б разбудить ваших казаков и сказать им кое-что о ваших мыслях… они бы на пятьсот верст за ночь ускакали… в Россию, конечно… и воевать, а не сдаваться.
— Чокан, вы старый друг… и если бы…
Балиханов легонько всунул ему свою ладонь под мышки, шевельнул слегка и, покачиваясь, отошел от костра. Лисий его малахай походил на вздыбленную лодку.
— Угодно вам, полковник, выпить на «ты», так как с письмом барона Унгерна мне привезли еще ящик коньяка. Выпив, мы поговорим о дальнейших судьбах родины… Угарное будущее познается угарным настоящим.
Атаман Артемий Трубычев согласился.
Атаман прислугой имел пленных красных. Иногда атаман бил прислугу когда жара удара отхлынет с мускулов, приятно сознавать, что побои причинены не своим. В отряде атамана существовала порка, но в Монголии от нее отучились — женщины покорны, их много. Степь что ли влияла на сердце атамана, но преступлений по дисциплине находил мало.