Голые люди

Булычев Кир

Люба проснулась раньше других и лежала, досматривая вместе со своими спутниками их утренние сны. Она намеревалась, как только станет совсем светло и поднимется солнце, отправиться на поиски фруктов. Но густой туман заставил ее замереть на краю площадки.

Вскоре к ней присоединился По-из, которому тоже не спалось. Они молча стояли и смотрели на текущее перед ними молоко, им не надо было обмениваться словами, чтобы понимать друг друга.

Как известно, на Доме переводчики (телепаты) чаще всего вступают в браки между собой. И, несмотря на некоторое неудобство постоянного знания того, что творится в голове твоего партнера и прозрачности для него твоей собственной головы, такие браки обычно прочнее, чем браки между переводчиками и обычными людьми. И неудивительно, что По-из, еще

перед отлетом познакомившись с новой молодой и способной переводчицей и при том привлекательной девушкой, сразу подумал, что она может подойти ему в качестве подруги жизни.

– Еще один такой день, – сказала Люба, – я не могу переносить мучения других людей. Они же умрут с голода, а я вынуждена буду умереть с ними вместе.

– Неужели тебя не учили, как закрывать свои органы чувств от воздействия чужих волн?

– Мы проходили это в школе, – ответила Люба. – Но я такая трепетная, что все равно чувствую…

– Не беспокойся, – сказал По-из, кладя руку на обнаженное плечо своей младшей коллеги, и та отпрянула в удивлении.

– Что вы имеете в виду?!

– Ты побледнела, – сказал По-из. – Ты еще так молода и наивна. У тебя никогда не было мужчины…

– Мне еще не назначили мужа, – согласилась Люба.

– Теперь ты выберешь его сама.

– Кого захочу?

– Кого захочешь – из нас.

– Нет! – вырвалось у девушки. – Я надеюсь, что здесь есть другие мужчины.

– К сожалению, ты не сможешь найти счастья с чужим. Я тебе это гарантирую.

По-из не считал нужным скрывать свои вполне земные желания от девушки. Но облекал их, опытный соблазнитель, в туман, подобный тому, что струился у их ног. И Люба понимала опасность, но в опасности была запретная сладость… Она даже забыла о голоде.

Люба нечаянно взглянула на ступни По-иза, а оттуда взгляд ее скользнул выше, по его ногам… Нет, это немыслимо!

Но Люба не успела ничего сказать и даже не успела упасть в обморок, потому что сначала По-из, а через две секунды и она сама почувствовала и услышала, как к пещере идет некто совсем чужой. Но разумный.

Они начали отступать под навес пещеры… И тут-то Люба лишилась чувств.

По-из растерянно склонился над ней, стараясь поднять ее и унести, но не успел, потому что как раз в этот момент из тумана вышел старший унтер-офицер Сато.

Старший унтер-офицер Сато

Семья, к которой я принадлежу, занималась крестьянским трудом. Однако низкое происхождение никогда не мешало мне иметь высокие идеалы. В школе я принадлежал к обществу Вишневого бутона и воспитывался в духе преклонения перед волей императора. Я поднимал дух бусидо и зачитывался приключениями ронинов. Я намеревался после школы поступить в военное училище, потому что шла великая война и войска империи проливали кровь для создания Великой Азиатской сферы сопроцветания. Однако плохое зрение и залеченный в детстве туберкулез не позволили мне стать летчиком и, поднявшись с палубы авианосца, взять курс на американские линкоры в Пёрл-Харборе. Я смирился с жизненным поражением и продолжал тренировать свое тело и дух. Я был убежден, занимаясь военной подготовкой на пыльном поле за школой в нашей деревне, что моя жизнь будет нужна императору.

Меня мобилизовали в армию в марте 1943 года в возрасте 18 лет. До этого я, помимо обучения и активного участия в деятельности общества Вишневого бутона, регулярно дежурил в отряде противовоздушной обороны. У меня была невеста, однако имени ее я не помню.

В качестве солдата я был направлен сначала в Сайгон. Командиром моей роты был первый лейтенант Камико, а командиром взвода лейтенант Имада. В течение первого года моей службы я участвовал в трех операциях по борьбе с партизанами. Я был в роте на хорошем счету, потому что, несмотря на относительно слабое здоровье, я всегда выполнял приказы командования, не щадя себя, и проявлял верность императору и любовь к командирам.

В начале 1944 года наш полк был направлен в Бирму, где мы участвовали в араканской операции и отразили английское наступление. Я был ранен, но остался в строю. Мною были убиты три английских солдата. Летом 1944 года я был произведен в младшие унтер-офицеры. В то время ходили слухи, что нас

направят на острова в Тихом океане, где шли тяжелые бои и где решалась судьба Великой сферы сопроцветания. Однако нас перебросили в Лигон. В Лигоне было тихо. В то время он еще был тылом. Я был направлен на железную дорогу, которую строили английские и голландские пленные. Там был очень тяжелый климат, и многие болели дизентерией. Мне пришлось участвовать в одной акции против деревни, в которой находили себе кров и защиту некоторые враги нашей империи. Я делал это с удовлетворением, потому что около той деревни в засаде погиб мой друг, имени которого я не помню. Мы сурово отомстили за него. Мы стояли у двух выходов из деревни, и, когда другие поджигали дома, мы стреляли в тех, кто пытался убежать. Если бы меня спросили, чувствую ли я раскаяние, я бы ответил, что высшая справедливость требует идти на ограничения излишней совестливости. Совестливые опасны в бою. Я убежден, что беда японской императорской армии заключалась в излишней мягкости в борьбе с противником. Будь наши противники больше напуганы, они бы скорее сдались и в конечном счете пролилось бы меньше крови, как японской, так и крови наших противников.

Вы полагаете, что за все эти годы я стал диким зверем, лишенным умения думать, подобно детям, взращенным волками? Я убежден в том, что я не озверел. Но у меня была возможность долго и много думать. Я понял, что в этом мире лишь разумная жестокость может принести мир и спокойствие. Любое послабление ведет к появлению различных мнений, а наличие различных мнений приводит к беспорядку и, следовательно, к междоусобной грызне и гибели как людей, так и самой идеи. Я убежден, что, если бы мою точку зрения разделили тысячи и тысячи солдат и офицеров императорской армии, то наша закалка, умение переносить трудности, немыслимые для обычных людей, позволили бы нам создать новую армию, перед которой, как жалкий тростник, склонились бы наши враги. На этом я заканчиваю свои рассуждения и перехожу к описанию событий моей жизни.

В августе 1945 года после тяжелых боев в долинах Лигона наш полк был отведен на отдых и переформирование в горные восточные области страны. Мы получили две недели отдыха, в которых очень нуждались. Наша часть стояла на окраине городка Танги, и мы могли выходить в город. Английские войска имели преимущество в технике и боевой силе, в то время как американский флот перехватил инициативу на коммуникациях в океане. Однако мы с уверенностью смотрели в будущее, потому что понимали, что боевой дух нашей армии и секретное оружие, над которым трудились японские ученые, помогут нам преодолеть временные трудности. Должен сказать, что в нашей части не все, к сожалению, разделяли мою точку зрения, однако наши командиры отличались мужеством и не переставали вливать в нас уверенность в окончательной победе. В те дни у меня произошел конфликт с младшим лейтенантом Макино. В частной беседе лейтенант Макино разговаривал со мной и еще двумя унтер-офицерами нашей роты о том, что война проиграна и наша империя должна будет долгие годы расплачиваться за преступления самураев и генералов. Я единственный из присутствующих резко возражал младшему лейтенанту, несмотря на то, что он был мой старый боевой товарищ. Я понимал, что его речи вызваны усталостью и упадком боевого духа. Будь я гражданским лицом, я бы забыл об этом разговоре, но я понимал, что в часы тяжелых испытаний речи младшего лейтенанта Макино могут оказать деморализующее влияние на боевой состав роты. Поэтому я решил в свободный день посетить штаб военной полиции – кемпетаи и посоветоваться там с кем-либо из офицеров.

В ближайший же выходной я выполнил свое намерение. Уйдя в увольнение, я сказал моим товарищам, что намерен посетить гарнизонный публичный дом, но на самом деле такого намерения у меня не было.

В кемпетаи меня провели к полковнику – командующему окружной полицией, и я сообщил ему о нашем разговоре в роте.

Лейтенанта Макино в тот же день взяли в кемпетаи. Вскоре он был допрошен и расстрелян как предатель. Я полагаю, в батальоне никто не узнал о моем визите в кемпетаи, хотя кое-кто догадывался. Когда через две недели мы вернулись на фронт, в первом же бою кто-то стрелял мне в спину, но промахнулся.