Голыми глазами (сборник)
Шрифт:
Вот на таком полуострове, получившем свою приставку «полу-» уже после войны (в атласе 1940 года он еще значится островом Сара), и разместился рыболовецкий колхоз, куда мы попали.
Председатель оказался квадратным мужиком, похожим на татарина, с хитрыми глазами на мокром, заросшем черной щетиной лице и красными кулачищами. Говорил он мало, между словами сопел, но быстро организовал гостеприимство. Решили ужинать, а на рассвете идти с рыбаками в море.
Тем временем стемнело, над морем выкатилась луна.
Нас повели по берегу, по пути завернули на минутку
Из темноты донесся стрекот мотора, и минут через сорок на лунной дорожке зачернели лодки, разбрызгивая серебро. Вынырнул из мрака и стал возле нас молоденький пограничник в выгоревшей гимнастерке. Лодки подошли.
По самые борта они были завалены рыбой, масляно отсвечивавшей в сиянии луны и тусклого берегового фонаря. Рыбу начали переваливать на носилки и грузить в фургон. Квадратный председатель сказал что-то рыбакам, и несколько толстых кефалин шлепнулись на причал к его ногам.
Однако не кефали отводились первые роли в предстоящей трапезе. «Ай да председатель, хороший человек», – цокал языком Биюк-ага, вспоминая после этот ужин.
Застолье не отличалось обилием блюд и сервировкой. Салфетки заменяла стопочка разорванных на квадратики газет, стаканы были граненые, а главное блюдо принесли в закопченной кастрюле.
Но это была кастрюля осетрового шашлыка, какого я не отведывал ни до, ни после.
Помидоры и пряные травки лежали грудами, водка пересекала стол прозрачной колоннадой, а посреди всего на тарелке с отбитым краешком переливался ломоть свежайшей икры, напоминавший фактурой, чернотой и размерами новенькую, из магазина, калошу, перевернутую подошвой вверх.
…Проснулись на удивление легко. Только-только принялось светать, провожатые еще не объявились. В стареньком приемнике отыскался дивный иранский джаз, и он себе мурлыкал в полумраке, наводя на хорошие мысли. Поковыряв вилками остатки ночного пира и запив их минералкой из холодильника, мы отправились на причал.
Две лодки составляют рыболовецкую бригаду. Мы сели в заднюю, весельную. Передняя потащила ее на буксире. Пейзаж сдвинулся с мертвой точки и медленно поплыл вокруг деревянных бортов.
Еле слышно тарахтел мотор впереди. Этот ржавый, брызжущий маслом мотор толкал наши старые лодочки по ровной до самого горизонта серо-зеленой воде, упиравшейся в такое же небо. Край неба уже тронул розоватый предрассветный ожог.
Все молчали, только вода шуршала под днищем. Мы удобно развалились на пахнущих рыбой сетях. Берег уходил все дальше, а с ним спящий поселок и одинокие фигурки полинялых пограничников.
Небо светлело, и звезды растворялись в нем одна за другой.
Горизонт налился алым соком.
Солнце не вспыхнуло – оно просто выскочило из моря, как вытолкнутый водою поплавок, и вишневой косточкой повисло над горизонтом. Зеленая волна убегала вправо, горизонт загибался вокруг вишневого солнца – или какой-то другой, не нашей звезды – и море казалось опасным и багровым.
Идти
День между тем разогрелся уже вовсю. Разоблачившись, мы остались в плавках. Рыбаки тихо переговаривались по-азербайджански. Спутник мой задремал. Время от времени кто-нибудь вставал и мерил воду шестом в местах особенно мелких.
Позади раздался стрекот. Разводя крутые буруны, выскочила на нас востроносая легкая председательская моторка. Наш круглолицый провожатый, ошалевший вчера от еды и водки, с блаженной улыбкой стоял у ветрового стекла, жмуря глаза от ветра и удовольствия. «Нет, посмотрите! – закричал он, обводя горизонт рукою. – Какая вода! Солнце!» – и, описав широкую дугу, лодка умчалась. Опять была тишина, и вода шуршала вдоль борта.
Спустя полчаса, однако, председательская моторка вновь была тут как тут. Не снижая скорости, председатель швырнул нам в лодку пару рыбин, круглолицый прокричал очередные соображения о воде и солнце, и они опять исчезли. Наши рыбаки принялись чистить рыбу, сооружать уху.
Это совсем особенная штука – рыбацкая уха в лодке. Один за другим появились откуда-то примус, ножи, лук, чеснок и разные там приправы, мешочек крупы и другой, поменьше, с солью, кастрюля, заткнутая деревянной пробкой бутыль с пресной водой, хлеб и прочее. А заодно – небольшой арбуз, который тут же был разъят на ломти и съеден.
Уха булькала в большой облупленной кастрюле на носу, придерживаемая одним из рыбаков. Примус шипел, солнце карабкалось к зениту. Лодки ползли себе, и точно ко времени, когда уха сварилась, подоспели наши друзья в остроносой моторке. Пришвартовались, вытащили на свет божий водку, не забыв оговориться, что вообще-то в море не пьют.
Уха удалась на славу. Водка же в такое утро была просто ни к чему, и мы едва пригубили, чтоб не обидеть хозяев. Зато круглолицый наш, вырвавшись из кабинета, пил вольно, с надрывом, успевая все ж с набитым ртом показывать, в какой стороне вода, в какой – солнце.
Кильку в Ленкорани ловят с сейнеров. Просто опускают в воду широкую трубу и засасывают косяк, процеживая наподобие пылесоса. Кефаль же и другую, что покрупнее, – с лодок, как и тысячу лет назад. Проверенные веками приемы лова как нельзя лучше подходят к местным условиям.
Море тут, я уже говорил, мелкое. Такое мелкое, что и в добром десятке километров от берега можно стоять в воде – море доходит до подбородка.
Один из рыбаков, как есть в одежде, спрыгивает в это лягушачье море, и с лодки ему протягивают шест с привязанной сетью – она похожа на гигантский зеленый бинт шириною метр с чем-нибудь при километровой длине. Рыбак втыкает шест в илистое дно, мерзнет возле него и ждет, покуда лодка, стравливая сеть в воду, описывает на веслах широкую подкову. Тем временем с разинутой стороны этой подковы ходит взад-вперед другая лодка, и те, кто в ней, колотят по бортам и по воде досками и чем попало, запугивая кефаль в помеченную поплавками ловушку (XX век обогатил эту механику шумом лодочного мотора).