Голыми руками
Шрифт:
На следующий день мне позвонил папа и сказал, что мама оступилась и упала. Она разбила голову. Оказывается, в последние месяцы она не раз уже теряла сознание.
Мой мир пошатнулся и начал разваливаться — сначала медленно, потом все быстрее, пока окончательно не рухнул и система моих ценностей не разлетелась вдребезги.
Подсознательная память гораздо прочнее памяти осознанной, которую можно стереть в один миг. Подсознательное живет почти до самого конца, помогая совершать привычные движения, например ездить на велосипеде, когда все остальное, вплоть до собственного имени, уже погрузилось в темноту. И если пальцы все еще помнят, как застегивать и расстегивать пуговицы, то сознание все равно гаснет, от старого
Шли недели, мама все время жаловалась на слабость и на головокружения. Она говорила, что чувствует себя как на корабле во время качки. Кроме того, ее преследовали запахи: то протухшие яйца, то белые цветы, то жавель или горелая древесина. Мы водили ее по врачам, делали всякие обследования.
Все это время мама играла без остановки: Лист, Моцарт, Сати, Бах… Однажды утром она встала, надела черное концертное платье с блестками и снова села за рояль; она играла до боли в пальцах и после каждого номера вставала и раскланивалась. Папа взял отпуск. Я нашла дневную работу в кафе, кроме того, четыре вечера в неделю работала в ночном баре.
Потом — это было в тот же год, в ноябре — папа позвонил мне утром и сказал, что мама пропала. Мы искали ее двое суток. Нашли на кладбище Пер-Лашез, где она, в ночной рубашке, спала у подножия памятника Шопену. Ее доставили домой, и мы наняли сиделку. Но сиделка оказалась не нужна, потому что теперь мама спозаранку усаживалась перед инструментом, опустив голову и свесив руки, и так сидела дни напролет.
Тридцать первого декабря, перед тем как идти с Рафаэлем праздновать Новый год, я зашла ее навестить. От нее приятно и привычно пахло ландышевым мылом и кремом для рук. Чудные пепельные волосы были, как всегда, заплетены в косу и закручены в пучок, вот только пробор был не на месте. Я расплела маме косу и причесала ее как надо. Папа сидел у камина и читал газету. Он сказал, что предыдущие дни прошли благополучно. Лечение давало результаты, от новых лекарств маме становилось лучше, она снова начала улыбаться и даже смеяться. Ее смех — вот чего нам с отцом больше всего не хватало с того момента, как она заболела. Нам очень хотелось верить в счастливый исход, но в глаза друг другу мы смотреть не решались.
В такси Рафаэль сжал мое лицо ладонями и прошептал: “Я от тебя просто с ума схожу”. Присутствие шофера смущало меня, хотя он, казалось, был сосредоточен на том, как объехать пробки.
На вечеринке Рафаэль, сидя рядом, мурлыкал мне на ухо слова какой-то песни, когда в дверях возникла фигура девушки. Она держала в руках пальто и обводила присутствующих внимательным взглядом, будто кого-то искала. С десяток человек танцевали, кто-то целовался, остальные хохотали, не выпуская из рук бокалы. Взгляд девушки остановился на Рафаэле. Я увидела, как он изменился в лице, отстранился от меня, взял свой бокал и встал с места. В ушах у меня зашумело — этот звук был похож на треск шелка, который вспарывают острием клинка.
Очень хочу найти ту старую фотографию — ее сделал Рафаэль во время каникул. По вечерам, когда пляж пустел, мы с ним валялись на теплом песке и рассказывали друг другу свою жизнь. Он мог часами говорить о своих мечтах и планах. А я могла часами его слушать. Ночью мы купались, потом снова целовались, и где-то нас ждала прохладная свежая постель. Случалась, я кричала от наслаждения, тогда он зажимал мне рот ладонью, склонялся надо мной, умолял успокоиться, как будто я кричала от боли, баюкал, пока я не приходила в себя. И только когда я окончательно успокаивалась, он снова принимался меня целовать, жестокий и ласковый одновременно, страстный и вместе с тем рассудительный. Если бы не эта ловкость в делах любовных,
Может, это фото до сих пор валяется где-нибудь среди моего хлама, а может, кануло в небытие во время бесчисленных переездов. Может, я найду его однажды на дне какой-нибудь коробки или в страницах книжки, но мне именно сейчас не терпится его увидеть и вернуться на мгновение в тело этой девушки, такое гладкое и ладное, и снова ощутить в себе ее слепую отвагу, нетронутость несчастьем и злом. Ее бесстрашие, дерзость, доверие к судьбе.
Я должна объяснить этой девочке, что если любишь, то за свою любовь надо бороться, ее надо защищать от нее же самой и от других. Что мужчины — трусы, хлюпики и идиоты. Что они пойдут за той, которая сильнее, и если даже поймут, что ошиблись, слабость и самолюбие не позволят им вернуться.
Больше всего мне хотелось бы увидеть глаза этой девочки. Ее упрямый, горящий взгляд. Обжигающий жар этих глаз, напоминающий спичку, сгорающую в черном стекле.
***
Комната по-прежнему погружена во мрак. Темный призрак кошки скребется в дверь, просит, чтобы впустили. Я открываю, призрак входит, прыгает на кровать, начинает урчать. Я тянусь за новой сигаретой, но пачка пуста. Надо идти вниз за другой пачкой, снова варить кофе, бросить еще льда в мой согревшийся стакан с виски. Но я не двигаюсь, я сижу в кресле у кровати, завернувшись в плед, и вспоминаю все, что было, и ночь никак не кончается.
Наутро после возвращения Джио у нас не было времени ни поговорить, ни обсудить что-либо. На рассвете меня срочно вызвали на конный завод в пятидесяти километрах от дома: их штатный ветеринар был в отпуске. Десять минут спустя мы уже сидели в машине. Между нами стоял термос с кофе, в руках у меня был апельсин. Переключая передачи, я вгрызалась в его мякоть, по подбородку и рукам тек сок, руль стал весь липкий, но это был мой обычный утренний ритуал — кофе, на ходу съедаемый апельсин; я за рулем, светает, первый луч вот-вот пробьется сквозь ветровое стекло, и над полями поднимется пар.
Джио молчал, это было спокойное молчание, не подразумевавшее никаких вопросов. Как будто все заранее обговорено и решено, а остальное не имеет значения. После четырехдневной передышки я чувствовала себя окрепшей. Все остальное, разумеется, могло и подождать.
К счастью, ветеринар я хороший. Я жалею животных и при этом тверда, я осторожна, но не боязлива. К быкам я подхожу с безоглядной беспечностью, с лошадьми, правда, не столь самоуверенна. Даже рядом с крошечным пони я чувствую себя неловкой неумехой. Лошади непредсказуемы, на мой взгляд. Они мгновенно чувствуют мою робость и пользуются этим. Однажды какой-то жеребец-производитель зажал меня в угол своего стойла и так наподдал мордой, что я едва не потеряла сознание. Искры из глаз — это вовсе не идиома, это реальность. А потом, как ни в чем не бывало, он подставил мне шею, прядая навостренными ушами, подрагивая кожей и кося темным, как вода в колодце, блестящим глазом. Я не могла удержаться, чтобы не погладить его ноздри.
Это соединение красоты, непредсказуемости и угрозы всегда было для меня воплощением опасности.
Когда мы приехали на завод, нас встретили два конюха. Они повели нас мимо каких-то строений. Навстречу неслось ржание элитных лошадей. На денниках можно было прочесть их имена: Нежная Ночь, Сорри Энджел, Лунный Свет, Роза Марена.
Вскоре мы добрались до аккуратного, просторного денника, где лежала больная кобыла. Глаза ее слезились, бока раздувались и опадали. Рядом с ней на табурете сидела молодая женщина, которая меня и вызвала. Волосы у нее были растрепаны, одежда измята, руки дрожали. Должно быть, она не спала всю ночь и много плакала: красные глаза были обведены темными кругами, на бледных щеках остались серые разводы.