Голыми руками

Греджо Симонетта

Будь у меня возможность, я, пожалуй, удовлетворилась бы платными сексуальными услугами, но коль скоро ничего подобного не было и в помине, я выходила из положения как могла. До тридцати лет мне нравился секс, потому что я любила мужчин. Потом все стало наоборот: я терпела мужчин, потому что обнаружила, что люблю секс. Несколько месяцев кряду я могла жить, не думая об этом, затем на меня нападал сексуальный голод; я устраивала себе выходные и уезжала в какой-нибудь городок, где никто меня не знал. Там я ходила по сомнительным барам, пила вино и ждала, что будет. Спокойствие я обретала, проведя “нелегальную” ночь в объятиях случайного любовника. Сомнительное у меня

было утешение: закрыв глаза, я всегда произносила одно и то же мужское имя.

Затем я старалась поскорее стереть все из памяти. Пару раз о моих загулах узнали в моих краях, но слухи быстро иссякли за недостатком подтверждений. Мне казалось, что фермеры и скотоводы ценят то, что действительно важно: мою добросовестность в работе. Я мчалась к ним по первому зову, у меня не было ни мужа, ни детей, чтобы отвлекать меня от врачевания животных. Больше десяти лет я работала без отпуска и даже по воскресеньям не брала выходных. Остальное их не касалось — так я думала.

Но и в этом мне суждено было разочароваться.

***

В суде мне задали вопрос, на который я не смогла ответить. Меня спросили, как, по моему мнению, — Джио ребенок или нет. Я молчала, не зная, что сказать. Если бы меня спросили сегодня, я бы ответила “да”. Да, это еще ребенок, но он уже мужчина, и даже немного старик — так иногда случается, что люди стариками рождаются и стариками умирают. Или не перестают быть детьми. Это, как правило, очень цельные натуры. Вот, к примеру, д’Оревильи, мой учитель. Или моя бабушка по отцовской линии — она умерла, упав с дерева, когда воровала у соседей абрикосы. Ей шел восемьдесят второй год.

— Я завтрак приготовил! С этими… как их… с тостами…. Только они в тостере малость того… перестояли.

Джио был свежий, после душа, в красных пижамных штанах — шелковых, но с обтрепанными штанинами — на голое тело и с кухонной лопаткой в руке. На столе стояли сковорода с жареным беконом, чайник и корзинка с подгорелыми тостами.

— Ну что, малыш? Как спалось?

— Дрых как сурок. Какая у нас на сегодня программа?

Я толкнула входную дверь, ничего не ответив. Я не пью по утрам чай, не ем тостов. Я выпиваю две чашки черного кофе, читая старую газету. И все это делаю молча.

Джио включил радио и стал пить чай с горелыми тостами. Я не слышала, как он подошел. Обернувшись, я столкнулась с ним. Он удержал меня за руку:

— Я не “малыш”, Эмма. Меня зовут Джованни.

Мы стояли так близко, что черт его было не различить. В уголке рта у него прилипла крошка. Мне хотелось ее стряхнуть, но я удержалась и высвободила руку:

— У тебя пальцы липкие. Теперь все будет в меду.

— Как же есть мед, не перемазавшись?

Я смотрела на него, пока он мыл руки. Спина худая, волосы разделены прямым пробором, во впадине под затылком черная звезда, на пояснице пушок. Он вышел из кухни и вернулся с посудой, поставил ее в раковину и включил воду, открыв кран на полную. Повсюду полетели брызги.

Я уменьшила струю:

— Тебе не нужно так много воды. Она тут дорого стоит.

Он тряхнул головой и пробурчал:

— Старая зануда.

Я пошла к себе наверх, унося чашку кофе.

В то утро я еще не пришла в себя после короткого беспокойного сна и некоторое время лежала в постели, слушая, как шумит ветер в листве и плещется вода в речке. Летом по шумам я легко узнаю, который час. В четыре еще темно и тихо. В пять начинают подавать голос первые птицы. Потом — взрыв птичьих трелей. Окно было открыто, свет проникал сквозь занавески,

едва колышимые потоком воздуха. Мне было больно глотать, саднило горло. Под душем закружилась голова. Меня знобило. Медленные, почти приятные судороги пробегали по позвоночнику. И без градусника было понятно, что температура ползет вверх.

Когда я снова спустилась в кухню, Джио все еще ходил полуголый и расставлял по местам посуду. Я позвала его, он подошел с виноватым видом. Я вдруг забыла на мгновение, что собиралась сказать, и спросила, когда это он успел так вырасти. Сразу или постепенно?

— Шестнадцать сантиметров за один прошлый год, — с гордостью заявил он.

Я продолжала удерживать его рядом с собой и в замешательстве пыталась вспомнить, что хотела сказать. Наконец я вспомнила и открыла было рот, но он меня перебил:

— Понятно, мне пора сматываться. Ты меня выгоняешь?

Отводя глаза в сторону, я кивнула. Он изобразил протяжный театральный вздох и сказал, что ему надо позвонить домой. Я ответила, что он знает, где телефон. Он осторожно высвободился и, не глядя на меня и не оборачиваясь, пошел звонить.

***

Свою профессию я выбрала в знак протеста. Совершенно не переношу вида страданий, особенно если это касается беспомощных существ. Решив стать ветеринаром, я ничего еще не знала ни о себе, ни о мире, но инстинкты, вернее, предчувствия, в этом возрасте могут быть удивительно точными. К десятилетию папа подарил мне большую черепаху. Ее голова как у старой облысевшей дамы, выпученные, с косым разрезом глаза и добродушно-дьявольская ухмылка приводили меня в восторг. Я садилась перед ней на корточки и наблюдала, как она жует свой салатный лист. Я знала, в каких тенистых уголках она любит прятаться, замирая, глядя в одну точку, как будто прислушиваясь к звукам из другого мира. Однажды, когда у нас шли строительные работы, черепаха увязла в свежезалитом бетоне. Вытянув шею, она долго и отчаянно барахталась в быстро затвердевающей массе. Следы агонии застыли в бетоне концентрическими кругами. Я пришла слишком поздно. Не зная, чем ей помочь, я просто свернулась клубочком на крыльце и даже не стала никого звать на помощь — знала, что это бесполезно. Зато с детской горячностью и непреклонностью раз и навсегда решила посвятить свою жизнь животным.

Всем, что я знаю и умею в своей профессии, я обязана Том а д’Оревильи — я имею в виду не сами знания, но как их применять на практике. Он научил меня не доверять тому, в чем я уверена, и всякий раз пересматривать вещи, в которых давно перестала сомневаться. Не поддаваться настроениям, что, мол, “раньше лучше было”, признать, что санитарное положение в мире улучшилось и что наличие огромного количества фармацевтических фабрик — и ведь все прибыльные! — ведет к равенству. Благодаря ему я поняла, что все меняется, все пребывает в развитии. Надо просто научиться ждать.

Согласно его теории, наша с ним работа опиралась на четыре основополагающих принципа: знать — уметь — делать — объяснять.

***

Понтарлье, вечер, ноябрь. Ежась под пронизывающим до костей ветром, я чувствовала себя одинокой, потерянной, нелепой. На перроне остался только старик, он глядел на меня, крутя кончики длинных усов. Это был месье д’Оревильи. Он долго молча изучал меня, и недоумение его росло. Я почти слышала его мысли: “И на что она мне, черт побери? Вобла какая-то, кожа да кости”.