Голыми руками
Шрифт:
Несмотря ни на что, я держалась. Говорила себе, что это дурной сон, что он кончится, я встречусь с Миколь и сумею убедить ее не доводить дело до судебного процесса. Пять лет тюрьмы? Но за что? 75 тысяч евро штрафа? Да у меня их все равно нет. Конечно, можно конфисковать дом и закрыть счет в банке, но больше у меня взять нечего. Ничего другого у меня действительно не было и нет, и это, как ни странно, меня утешало.
Дверь хлева неожиданно открылась. Я вскочила на ноги, сердце бешено заколотилось. Пока я днем сидела на соломе, на меня в какой-то момент накатил панический страх. Я вдруг поняла, что все было подстроено и просчитано. Я приготовилась к нападению, к агрессии, к вымещению злобы, возможно — к побоям. В дверь ворвался порыв холодного ветра, поднял столб пыли. Коровы замычали.
При моем появлении какая-то женщина харкнула мне под ноги. За моей спиной стоял фермер, которого я хорошо знала, он придерживал дверь хлева. Это немного придало мне смелости, потому что я не верила, что этот человек может причинить мне зло. Год назад я помогала ему и его жене принимать роды у сотни овец: кровь, грязь, пуповины, слизь, помет… изнеможение. Когда мы закончили, мы выпили за рождение новых ягнят, за нашу совместную работу, за наше здоровье. Десять лет подряд я помогала им, не щадя сил. Мы хорошо знали и уважали друг друга. Я лечила его скот, ела на его кухне, шутила с его женой и его детьми. Теперь я заглянула ему в лицо. Он опустил глаза. Значит, все эти нелегкие годы будут забыты в мгновение ока… а из-за чего, собственно? Откинув волосы со лба, я стала поочередно вглядываться в этих молчащих людей: замкнутые лица, рабочая одежда. Странно было видеть их вместе. У булочницы глаза лезли из орбит — так пристально она на меня смотрела: открыв рот, задыхаясь. Мясник прятался за спину жены. Фермер, у которого я лечила кобылу по имени Бижу, жался к своей. Никто из них не выдержал мой взгляд, все отводили или опускали глаза.
Эти люди, обычно думающие только о работе и о том, сколько они за нее выручат, нашли время собраться, чтобы вынести мне приговор! Неужели я нарушила какое-то страшное табу? Что на самом деле явилось искрой, от которой все взорвалось? Может быть, истинной причиной враждебности стала та жизнь, которую я вела, столь непохожая на жизнь других? Ведь ради этого они бросили свои дела и собрались в дождливый осенний вечер здесь, у двери сарая. Должно быть, я всегда казалась им подозрительной: одинокая женщина, без мужа, безо всякого намека на личную жизнь. Я должна была жить с мужчиной и иметь детей — или, во всяком случае, страдать и сетовать на судьбу, что этого мне не дано. Я же играла не по правилам, я вообще никаких правил не соблюдала. И даже не давала себе труда притворяться — это, наверное, было хуже всего. Именно этого они не могли мне простить.
Мне было страшно, когда я шла мимо них к машине. Но, после того как фермерша плюнула в мою сторону, ничего больше не произошло. Они стояли не двигаясь, и их немая ненависть, их нескрываемая враждебность были для меня знаком, что мне следует убраться.
Я полагала, что они ограничатся оскорблениями в мой адрес и унижениями, которым меня подвергли.
Но, вернувшись к себе, я обнаружила, что дом мой разорен. Мебель была сломана, диваны и матрасы выпотрошены, книги сброшены с полок и разорваны, из стен выдернуты розетки, лампочки все перебиты. Я обошла дом, ноги у меня подкосились, и я сползла по стене на пол. Так я и осталась сидеть, обхватив голову руками, онемев от изумления, ярости и отчаяния.
А с кухонной двери на меня смотрел мертвыми глазами пригвожденный к ней кот по имени Нил, прирученный Джио.
Наутро я бросила в машину дорожную сумку, заперла “Лувьер” и, не оглядываясь, навсегда уехала их этих мест.
***
Вечером того же дня я приехала в Понтарлье. Д’Оревильи ждал меня. Волосы его были по-прежнему густы, только совсем поседели. Зато усы, как и раньше, победоносно торчали в стороны. Кажется, он лишний раз убедился в том, что я не создана для ремесла сельского ветеринара — как в тот день, когда я только приехала к нему. Я поставила сумку на
Он перекинул мою сумку через плечо, а я, вместо того чтобы обменяться с ним приличествующими случаю любезностями, вдруг спросила без обиняков, не родственник ли он знаменитому писателю. Он вопросительно вздернул брови и ничего не ответил.
Мы оставили мою машину в городе, пересели в его джип (полный привод, одна из последних моделей) и стали взбираться вверх по горе, к деревеньке, где он жил, почти на самой границе со Швейцарией. Мир, который открывался моему взору, был гораздо красивей, чем в моих воспоминаниях. Стройные стволы высоких сосен были окутаны лишайником, контуры гор были мягкими, пушистыми, лишь кое-где из них торчали камни, из-за которых порой выглядывали лани.
Д’Оревильи вел машину и беседу одинаково легко. Любезный, как никогда, он рассказывал, что работы хватает, что он ездит то туда, то сюда, что вот купил-де новый джип, — “Слышишь, как мотор тихо работает, даром что в гору ползем?”. Что даже зимой добирается на нем до самых далеких ферм. “В наших краях работы хватает”, — снова повторил он, поглядывая на меня и топорща усы. Я молчала. Убаюканная теплом внутри машины, разговорчивостью д’Оревильи и его радушием, я начала понемногу приходить в себя. Мой дорогой д’Оревильи был человеком, каких больше нет на свете, — с виду грубоватый и неприветливый, он, как оказалось, умел быть галантным и чутким, когда этого требовали обстоятельства. У меня как будто глаза открылись. До чего же он, оказывается, молод. Как старая монета, которую потерли песком. И кожа совсем молодая, туго обтягивающая лицо.
В долине выпавший недавно снег растаял, но по мере того как мы поднимались, его становилось все больше: сначала он длинными валиками лежал вдоль дороги, потом легкой поземкой покрыл бетон. Когда мы поднялись еще выше, под колесами захрустела тонкая корочка, похожая на сахар. Стояла безлунная ночь. Мы взрезали черноту фарами, а потом она снова смыкалась позади нас в неизменном и чистом соединении черного и белого.
Наконец мы добрались до маленькой сонной деревушки и подъехали к высокому дому из камня и бревен, выделявшемуся на фоне еловых зарослей. Окна светились.
От гаража до дверей мы шли уже по довольно глубокому снегу. Пришлось попрыгать на пороге, постучать ногой об ногу, чтобы его стряхнуть. Д’Оревильи собирался открыть ключом дверь, как вдруг она открылась сама, и на пороге возникла женщина.
— А я вас жду, — сказала она, улыбаясь.
В камине горел огонь. У огня на уютном глубоком диване и в двух кожаных креслах спали два пса и внушительных размеров кот. В былые времена д’Оревильи не хотел заводить домашних животных, и я была с ним в этом согласна. Значит, он, как и я, в конечном счете сдался.
На маленьком столе был сервирован ужин: картофельный салат, мясная нарезка, сыры, ломти хлеба в корзинке с белой салфеткой, бутылка красного вина и мерцающие в отсветах пламени бокалы. Д’Оревильи коротко и смачно чмокнул жену в губы, она ответила ему с изяществом. Потом она протянула мне руку и снова улыбнулась. У нее было нежное лицо с высокими скулами, удачно скрывавшими возраст, который наверняка не сильно отличался от возраста моего друга; голубые глаза и короткие кудрявые волосы, тоже совершенно седые. Она была красива, выше меня ростом, с прямой спиной и величественной осанкой, но строгий вид смягчала улыбка. Посмотрев мне прямо в глаза, женщина сказала, что столько про меня слышала, что можно сказать, она меня уже знает. “И даже одно время немного ревновала”, — добавила она, выходя из комнаты. Это надо же, за старика д’Оревильи воевали две женщины! Мы остались с ним наедине: я была немного смущена, а он (жена называла его “мой Том”) весь светился от радости. Он подмигнул мне и заговорил, снижая тон, чтобы она не услышала: