Гончаров

Мельник Владимир Иванович

Не прислушивайся к шуму Толков, сплетен и хлопот, Думай собственную думу И иди себе вперед. До других тебе нет дела, Ветер пусть их носит лай! Что в душе твоей созрело — В ясный образ облекай! Тучи черные нависли — Пусть их виснут — черта с два! Для своей живи лишь мысли, Остальное трын-трава!

Гончарову и вправду ничего не оставалось, как углубиться и уйти в себя: критики писали как будто не о его романе, а каком-то совсем другом произведении. Наш мыслитель В. Розанов заметил по этому поводу: «Если перечитать все критические отзывы, явившиеся… по поводу «Обрыва», и все разборы какого-нибудь современного ему и уже давно забытого произведения, то можно видеть, насколько второе одобрялось более… нежели роман Гончарова. Причина этой враждебности заключалась здесь в том, что не будь этих дарований (типа Гончарова. — В. М.), текущая критика могла бы ещё колебаться в сознании своей ненужности: слабостью всей литературы она могла бы оправдывать свою слабость… Но когда в литературе существовали художественные дарования и она не умела связать о них нескольких значущих слов; когда общество зачитывалось их произведениями, несмотря на злобное отношение к ним критики, а одобряемых ею романов и повестей никто не читал, — критике невозможно было не почувствовать всей бесплодности своего существования». [238]

Тем не менее спешно и весьма тенденциозно написанные статьи о романе больно ранили Гончарова. И именно потому, что в «Обрыв» были заложены самые затаенные, самые глубокие идеи романиста. Ни в одном из своих романов Гончаров не пытался столь концентрированно выразить свое миропонимание, его христианскую основу. Главное — роман изображал настоящую, пронизанную теплом и светом родину, изображал героев, которые, являясь обыкновенными людьми, в то же время несли в себе черты высочайшей духовности. Истоки этого В. В. Розанов видел в «Капитанской дочке» Пушкина. [239] Но «передовая» журналистика даже не заметила в романе главного, не увидела любви, которую вложил романист в описание русской женщины, русской провинции, не увидела его тревоги за Россию и той высоты идеала, с которой смотрит Гончаров на русскую жизнь. Её интересовала лишь узкопартийная солидарность с нигилистом, негативно поданным в романе. Им не с руки было признавать полную художественную объективность этого образа. А ведь до сих пор, когда говорят о нигилистах в русской литературе XIX века, на ум приходит прежде всего

238

Розанов В. В.Несовместимые контрасты жития. М., 1990. С. 253–254.

239

Там же. С. 259–260.

Марк Волохов — рельефно и, кстати сказать, совсем не без любви изображённая фигура поддавшегося очередной российской иллюзии молодого человека. Неприятие «Обрыва» стало для писателя не рядовым литературным фактом, а личной драмой. А между тем и его роман предрекал драму всей России. И писатель оказался прав: очередной исторический «обрыв» старая Россия не преодолела.

* * *

Все три иллюзии — романтический самообман, эстетизированная ленивая безответственность и разрушительный нигилизм — связаны в сознании Гончарова между собою. Это «детская болезнь» национального духа, недостаток «взрослости», ответственности. Писатель в своих романах искал этой болезни противоядие. С одной стороны, он изображал людей систематического труда и взрослой ответственности за свои поступки (Пётр Адуев, Штольц, Тушин). Но и в этих людях он увидел и показал отпечатки всё той же болезни, ибо в системном труде кроется лишь внешнее спасение. В этих людях остаётся всё та же детская безответственность: они боятся задавать себе простые вопросы о конечном смысле своей жизни и деятельности и, таким образом, довольствуются иллюзией дела. С другой стороны, Гончаров предлагает свой личный рецепт: это возрастание человека в духе, от Ад-уевых до Рай-ского. Это постоянная напряжённая работа над собой, прислушивание к себе, какое ощущал в себе Райский, который лишь старался помогать той «работе духа», которая шла в нём, независимо от него самого. Писатель, конечно, вёл речь о божественной природе человека, о работе Святого Духа в нём. Вот чем человек отличается от животного! Гончаров поставил перед собой колоссальную художественную задачу: напомнить человеку о том, что он создан «по образу и подобию Божиему». Он как будто берёт своего читателя за руку и пытается вместе с ним взойти на высоты духа. Это был по-своему уникальный художественый эксперимент. На него Гончаров положил всю свою сознательную творческую жизнь. Но большое видится на расстоянии. Его колоссальный замысел оказался не понят во всей своей глубине не только его идеологическими противниками-однодневками, которые могли судить о художественном произведении лишь на основании узкопартийной логики, но и вполне сочувствующими людьми. Были увидены и оценены лишь отдельные образы и фрагменты огромного художественного полотна, широкие рамки и значение которого будет всё более и более прояснять время.

«Необыкновенная история»

Гончаров писал не только романы, но и очерки, и мемуары, и критические статьи. А в 1870-х годах (основная часть датирована декабрем 1875 — январем 1876 года) пишется и самая печальная, и, наверное, самая малоизвестная его книга — «Необыкновенная история». Романист не хотел видеть её напечатанной при жизни. «Я был бы очень счастлив, — писал он, — если б мог предвидеть, что никогда не настанет необходимость оглашать эту рукопись («Необыкновенная история») не только путём печати, но даже просто в небольшом кругу литераторов или других лиц». В «Необыкновенной истории» излагается сложная история отношений Гончарова с его «другом-соперником» в литературе — Тургеневым. Однако, помимо других тем, в ней затронута важнейшая для писателя тема современного состояния умов, отношения русского общества к традиционным моральным, религиозным, национальным и государственным ценностям. Некоторые ученые (филологи и медики) считают «Необыкновенную историю» фактом, который подтверждает версию о наследственной душевной болезни Гончарова. Однако дело обстоит сложнее. В отношениях с Тургеневым Гончаров одним из первых в русской литературе, а может быть, и в русском обществе в целом столкнулся с проявленииями того, что сегодня мы называем «международной спевкой», или «глобализмом». Недаром в своих записках романист упоминает первый международный литературный конгресс, вице-президентом которого оказался Тургенев. [240] Не сталкиваясь ранее даже теоретически с методами действий «международного сообщества» литераторов, не защищенный законами об авторском праве (во всяком случае, Гончаров не пытается их применять) и т. п., романист возмущался, но был бессилен, а потому и производил впечатление едва ли не больного человека.

240

Полонский A.A.Литературный конгресс // Вестник Европы. 1878. № 8. С. 674–716; № 9. С. 354–391.

К концу жизни ложные друзья Гончарова, западники-либералы, повернулись к нему спиной, и писатель получил массу огорчений с их стороны. Возможно, он уже начинал понимать их истинную цену (особенно это видно по отношениям с М. М. Стасюлевичем, который, по словам Гончарова, «орудовал» вместе с Тургеневым). [241] Его западнически настроенные друзья под видом защиты памяти Гончарова, между прочим, предпринимали попытки уничтожить рукопись «Необыкновенной истории». Так, А. Ф. Кони был самым активным противником опубликования «Необыкновенной истории». В чём же, собственно, заключалась «история»?

241

Литературное наследство. Т. 102. М., 2000. С. 288.

Роман «Обрыв» писался почти два десятилетия. Свою медлительность Гончаров объяснял тем, что как художник он мыслил панорамно, как, собственно, и должен мыслить романист: «Я писал медленно, потому что у меня никогда не являлось в фантазии одно лицо, одно действие, а вдруг открывался перед глазами, точно с горы, целый край, с городами, сёлами, лесами и с толпой лиц, словом, большая область какой-то полной, цельной жизни». [242] Пока писался «Обрыв», замысел которого с годами всё более усложнялся, Гончаров испытывал и восторги, свойственные человеку, замахнувшемуся на нечто грандиозное, выходящее за рамки обычного (а такое концентрированное произведение, как «Обрыв», в русской романистике действительно отыскать трудно), и одновременно естественные сомнения. Поэтому романист постоянно стремился поделиться своими творческими замыслами и читал «Обрыв» в различных писательских собраниях. «Это делалось оттого, что не вмещалось во мне, не удерживалось богатство содержания, а ещё более того, что я был крайне недоверчив к себе. «Не вздор ли я пишу? Годится ли это? Не дичь ли!»» [243] Часто на этих чтениях присутствовал Тургенев. Так случилось, что многие художественные открытия Гончарова успел «озвучить» Тургенев, быстро писавший свои «короткие» романы, почти повести, вышедшие до появления «Обрыва» в свет, так что потомки могли бы посчитать, что не Тургенев вольно или невольно копировал сюжетные ходы и образы «Обрыва», а, наоборот, Гончаров «переписывал» Тургенева. Гончаров серьезно

опасался этого: «… Когда-то я ещё соберусь оканчивать роман, а он уже опередил меня, и тогда выйдет так, что не он, а я, так сказать, иду по его следам, подражаю ему.Так всё и произошло и так происходит до сих пор! Интрига, как обширная сеть, раскинулась далеко и надолго». [244] Кстати сказать, опасения Гончарова оказались не напрасными. И до сих пор появляются попытки (конечно, явно натянутые!) доказать, что Гончаров как создатель «Обрыва» вступал в следы «первопроходца» Тургенева. В январе 1876 года Гончаров на последней странице рукописи «Необыкновенной истории» писал: «Завещаю — моим наследникам и вообще всем тем, в чьи руки и в чье распоряжение поступит эта рукопись, заимствовать из нее и огласить, что окажется необходимым и возможным[…] в таком только случае, если через Тургенева или через других в печати возникнет и утвердится убеждение (основанное на сходстве моих романов с романами как Тургенева, так и иностранных романистов), что не они у меня, а я заимствовал у них — и вообще, что я шел по чужим следам! В противном случае[…] эту рукопись прошу предать всю огню или отдать на хранение в Им[ператорскую] Публ[ичную] библиотеку, как материал для будущего историка литературы». В сущности, речь шла о том, кого следует назвать настоящим родоначальником и главою русского классического романа («… Другой откопал, сам взял, унёс за границу, поделился с другими — и вышла новая школа!Поди ж ты!» [245] ).

242

Гончаров И. А.Собр. соч. В 8-ми томах. Т. 7. М., 1980. С. 199.

243

Гончаров И. А.Собр. соч. В 8-ми томах. Т. 7. М., 1980. С. 199.

244

Литературное наследство. Т. 102. М., 2000. С. 206.

245

Гончаров И. А.Собр. соч. В 8-ми томах. Т. 7. М., 1980. С. 250.

В 1883 году рукопись была передана Софье Александровне Никитенко: «Вверяю заключающиеся в сем пакете простые, лично до меня касающиеся бумаги, Софье Александровне Никитенко, для распоряжения с ее стороны, таким образом, как я ее просил». Очевидно, речь шла прежде всего о передаче рукописи в Императорскую публичную библиотеку. Никитенко и Гончаров были знакомы с 1860 года, и талантливая девушка-переводчик, дочь критика и профессора A.B. Никитенко, со временем стала доверенным другом писателя. С усердием, добросовестностью, с сознанием своей высокой миссии и профессионализмом Никитенко помогала романисту разбирать черновики «Обрыва». Ей Гончаров доверил свой архив. После смерти писателя Софья Александровна завещала гончаровский архив Александру Ивановичу Старицкому, который был женат на её племяннице и крестнице — С. М. Любощинской. Перед эмиграцией во Францию Старицкий продал Институту русской литературы (Пушкинский Дом) часть архива, а «Необыкновенную историю» и часть других рукописей — Российской публичной библиотеке. Но прежде того «Необыкновенная история» попала в руки А. Ф. Кони, который сначала порывался уничтожить бесценную рукопись, но не решился на этот шаг. Рукопись каким-то образом оказалась в руках Старицкого. Когда он передал её в Российскую (бывшую Императорскую) публичную библиотеку, выполняя завещание Гончарова, встал вопрос о её публикации. Больше всех возражал против её опубликования опять-таки давний друг Гончарова — А. Ф. Кони. 1 августа 1920 года он написал директору Российской публичной библиотеки Э. Л. Радлову письмо. В письме к Радлову многолетний «друг» Гончарова слишком торопливо и даже суетливо пытается «закрыть тему». Он пишет: «Прочитав этот поток подозрений Тургенева в своеобразном плагиате сюжетов, злобных инсинуаций по его адресу и ругательных характеристик, я пришел к выводу, что это больной бред (Гончаров, несомненно, страдал «навязчивыми идеями», в чем по отношению к Тургеневу я имел случай лично и много раз убедиться, о чем, при удобном случае, могу Вам подробно рассказать). Лучше всего, согласно надписи, сделанной самим Гончаровым на рукописи, ее уничтожить». [246] Сам стиль этого письма не оставляет сомнений в крайней субъективности и в том, на чьей стороне в споре Гончарова и Тургенева находится автор письма. Стараясь смягчить впечатление, плагиат он называет «своеобразным», а всю аргументацию Гончарова «злобными инсинуациями». Между тем, если подозрения Гончарова и были бредом больного человека, они все-таки не были «злобными». Духа злобы в «Необыкновенной истории» нет. Более того, подводя итоги своей литературной и человеческой судьбы, Гончаров ясно показывает, что он пришел к Евангельской правде. «Во всей этой жалкой истории — я читаю уроки Провидения и благословляю Его Правосудие, Премудрость и Благость!

246

Литературное наследство. Т. 102. М., 2000. С. 306.

Надо мною свершилось два евангельских примера: я лениво и небрежно обращался со своим талантом, закапывал его, и он отнят у меня и передан другому… Потом я не простил ему первого своего долга, вспоминал о нем негодуя — и вот расплачиваюсь за свои долги. Я же теперь и после — от души прощаю и ему и всем тем, кто так настойчиво, слепо и неразумно делал мне зло и за то, что я заслуживаю зло, Бог да простит всех нас!» [247]

Несмотря на мнение Кони и некоторых других, дирекция Российской публичной библиотеки решилась опубликовать драматическую по содержанию рукопись «Необыкновенной истории». Однако Кони не успокоился, и в 1923 году, когда рукопись уже была подготовлена к печати, предпринял очередную попытку сорвать опубликование гончаровской исповеди. Он снова обратился к Радлову с письмом, убеждая его не допускать публикации «Необыкновенной истории». Тем не менее в начале января 1924 года рукопись Гончарова вышла в свет, обнажив многие тайны личности его самого и окружающих его людей.

247

Сборник Российской публичной библиотеки. Т. 11. Мат. и исследования. Вып. 1. Пг., 1924. С. 155.

Даже после этого Кони как мог пытался своей публичной трактовкой повлиять на восприятие «Необыкновенной истории». Осенью 1924 года он прочёл в ленинградском Доме ученых лекцию о «Необыкновенной истории». Корреспондент «Красной газеты» дал краткий отчёт об этой лекции: «Лекция почетного академика А. Ф. Кони о Гончарове, прочитанная вчера в Доме ученых, неожиданно выросла в чрезвычайно интересные воспоминания о знаменитом писателе, расцвеченные целым рядом ярких деталей, выдержками из бесед, писем и т. п.

Анатолий Федорович всесторонне осветил историю необычайной вражды Гончарова к Тургеневу. Об этой вражде красноречиво говорит недавно опубликованная «Необыкновенная история». На протяжении 12 печатных листов этой книги больной Гончаров всячески поносит Тургенева, не останавливаясь перед такими эпитетами, как «бархатный плут», «сентиментальный шулер» и т. п. Тургеневу инкриминируется здесь присвоение литературных замыслов Гончарова, перлюстрация, подслушивание и даже производство тайных обысков у автора «Обломова». Гончаров утверждает так же, что его сюжетами, благодаря Тургеневу, воспользовались Флобер, Золя и Ауэрбах.

Анатолий Федорович убедительно доказал, что «Необыкновенная история» — плод тяжелого болезненного состояния Гончарова. Книга эта не может дать ничего ни исследователю, ни читателю. Она дает только обильный материал для психиатрического диагноза». [248] Хороша же была дружеская лекция о Гончарове!

«Необыкновенная история» раскрывает взаимоотношения двух совершенно различных по складу характера людей и писателей — Гончарова и Тургенева, чьи судьбы пересеклись на одной общей художественной задаче — создании послепушкинского психологического романа, продолжающего историю «лишнего человека» в новых условиях русской жизни. По сути, перед нами один из узловых моментов истории русской классической литературы, ибо роль романов Гончарова и Тургенева чрезвычайно велика: именно они дали тот классический эталон русского романа, ту классическую схему, от которой в дальнейшем отталкивались все романисты, начиная от Л. Толстого и других. Да и не только русские, но и другие европейские романисты.

248

[Аноним]. А. Ф. Кони о Гончарове. Красная газета. Л., 1924. Вечерний вып. № 263.18 ноября. С. 3. См. подробно: О первой публикации «Необыкновенной истории»(Письма А. Ф. Кони и Э. Л. Радлова). Публикация О. А. Демиховской // Литературное наследство. Т. 102. М., 2000. С. 305–307.