Гончаров
Шрифт:
В письме к М. М. Стасюлевичу от 7 июня 1868 года Гончаров лишь намекнул на подлинный масштабный замысел последнего романа: «Я буду бояться прочесть и Вам, чтоб Вы не засмеялись моей смелости… Я боюсь… что маленькое перо мое не выдержит, не поднимется на высоту моих идеалов — и художественнорелигиозных настроений…» Перо Гончарова действительно «не выдержало». Многое в романе осталось в намеке, в схеме. Главное же, ему так и не удалось воплотить свой трагический и мученический идеал человека, который, подобно Христу, идет за свои идеалы на смерть, ведущую за собой воскресение. Этот идеал, не покинувший его и после «Обрыва», идеал, так и не проявившийся в его творчестве в цельном и полном виде (а лишь заданный в отдельных намеках), преследовал его при написании статьи ««Христос в пустыне». Картина г. Крамского» (1874). Напомним, что 1874 год — это время наиболее интенсивного общения романиста с художником И. Н. Крамским. В марте — апреле этого года по заказу московского мецената П. М. Третьякова художник пишет портрет Гончарова. История их знакомства связана с
Вся фигура как будто немного уменьшилась против натуральной величины, сжалась — не от голода, жажды и непогоды, а от внутренней, нечеловеческой работы над своей мыслью и волей — в борьбе сил духа и плоти — и, наконец, в добытом и готовом одолении. Здесь нет праздничного, геройского, победительного величия — будущая судьба мира и всего живущего кроются в этом убогом маленьком существе, в нищем виде, под рубищем — в смиренной простоте, неразлучной с истинным величием и силой.
Если б зритель не на картине, а в действительности неожиданно, в прогулке, набрел на этот уголок и на это явление, кто бы он ни был — он без истории, без предания, без евангелия — поразился бы страхом перед этим измученным лицом и задумчиво сильным, решительным и неодолимым взглядом. Вот впечатление, которое произвело на нас это творческое изображение Христа в его смиренном, убогом виде, в уголке пустыни, на голых камнях Палестины. Никакой обстановки, никакой выдумки и никого кругом — вдали в тумане едва виден смешанный пейзаж долины, в полутоне ночи Христос наедине с собой — с сжатыми друг в друга на колени руками и сильно опирающимися о землю ногами.
Думу, чувство высказывает и острый, болящий взор, и осунувшиеся черты, и эти сжатые руки и ноги. Вглядитесь в окрестность, как красноречива эта темнота и все и в Христе и кругом. Здесь, кажется, вопиют и самые камни!» Несомненно, Гончаров сочувственно отнёсся к «неканоническому», но проникнутому живым чувством и живой мыслью изображению Христа. Его подкупил сюжет, изображающий не поучающего или чудотворящего, но постящегося Христа, который собирает в пустыне силы для подвига, для принесения себя в жертву.
Героя-подвижника (несостоявшегося героя своего четвертого романа) писатель увидел и в грибоедовском Чацком. Именно этот герой интересует Гончарова более всего в пьесе Грибоедова: «… У всех сложилось более или менее согласное понятие о всех лицах, кроме одного — Чацкого. Так все они начертаны верно и строго и так примелькались всем. Только о Чацком многие недоумевают: что он такое? Он как будто пятьдесят третья какая-то загадочная карта в колоде. Если было мало разногласия в понимании других лиц, то о Чацком, напротив, разноречия не кончились до сих пор и, может быть, не кончатся еще долго». «Главная роль, конечно, — роль Чацкого, без которой не было бы комедии, а была бы, пожалуй, картина нравов». В интерпретации Гончарова Чацкий приближен к идеалу человека, какой он начертал когда-то еще в «Письмах столичного друга к провинциальному жениху»: «Чацкий не только умнее всех прочих лиц, но и положительно умен… У него есть и сердце, и притом он безукоризненно честен». Очевидно, что Чацкий, как и Христос Крамского, — подвижник, настоящий герой: «Он искренний и горячий деятель». И не только деятель, но и, главное, подвижник, «пылкий и отважный боец». «Характеристика Чацкого еще более выигрывает у Гончарова на фоне Онегина и Печорина — безусловных «героев времени»: «Ни Онегин, ни Печорин не поступили бы так неумно вообще, а в деле любви и сватовства особенно. Но зато они уже побледнели и обратились для нас в каменные статуи, а Чацкий остается и останется в живых за эту свою «глупость»».
Весьма важна для Гончарова — обязательная жертвенность героя: то, чего так мало было в любимых персонажах его трилогии. Христос Крамского, Гамлет и Чацкий — фигуры трагические, они приносят себя в жертву ради других. О Чацком романист говорит: «Чацкого роль — роль страдательная: оно иначе и быть не может. Такова роль всех Чацких, хотя она в то же время и всегда победительная. Но они не знают о своей победе, они сеют только, а пожинают другие — ив этом их главное страдание, то есть в безнадежности успеха». Гончаров и сам указывает на родственность Чацкого с Гамлетом: «Вот отчего не состарелся и едва ли состареется когда-нибудь грибоедовский Чацкий, а с ним и вся комедия. И литература не выбьется из магического круга, начертанного Грибоедовым, как только художник коснется борьбы понятий, смены поколений. Он или даст тип крайних, несозревших передовых личностей, едва намекающих на будущее, и потому недолговечных, каких мы уже пережили немало в жизни и в искусстве, или создаст видоизмененный образ Чацкого, как после сервантесовского Дон-Кихота и шекспировского Гамлета являлись и являются бесконечные их подобия».
В статье «Опять «Гамлет» на русской сцене» романист снова возвращается
Перед Гончаровым впервые встал вопрос о возможностях его собственного реализма при изображении героя-подвижника, героя идеального (в религиозном понимании — святого). Эта задача, как он правильно понял, была не в духе его таланта. Так вместо четвертого романа появляются глубокие и в то же время страстные статьи-размышления о безукоризненном герое-подвижнике, борце-одиночке, трагической личности, вышедшей на бой с миром и погибающей для победы. Стилистика гончаровских статей не оставляет сомнений в том, что в них романист вложил много личного, мучительно передуманного и перечувствованного. Это себя чувствовал писатель на склоне лет одиноким и трагическим героем, попавшим в окружение людей, часто не понимающих его. Статьи, несомненно, перекликаются по настроению с «Необыкновенной историей», в которой и сам Гончаров представлен как «растерзанный», одинокий человек.
На склоне жизни
Жизнь писателя начиная с конца 1870-х годов не богата внешними событиями. Он уже давно не служит, хотя и участвует в литературной жизни, например, в качестве эксперта по присуждению премий за лучшее драматическое произведение года. Происходящие в его стариковском житье-бытье события кажутся микроскопичными. Болел, получил или отправил письмо, сходил в театр и встретился с актёрами, получил в подарок книгу, консультировался со священниками и юристами по поводу духовного завещания… В то же время он переиздаёт свои романы, ведёт переписку с писателями, присутствует на похоронах своих старых литературных соратников. Пожинает заслуженные плоды своей литературной славы: он безусловный авторитет, главный наследник пушкинской традиции. Наконец, именно в это время начинается его сближение с царским домом. Гончарова переводят на различные европейские языки. И всё-таки главное жизненное дело, которое лежит на нём в это время, — воспитание трёх детей, оставшихся после его покойного слуги Карла Трейгута. Слуги всегда занимали особое место в жизни писателя, но Карл Трейгут со своей семьёй и вовсе оказался исключением. Он служил у Гончарова камердинером и заведовал его домашним хозяйством. Это был честный и трудолюбивый курляндский уроженец. В конце 70-х годов он скончался от чахотки, и писатель, пожалев его вдову с тремя малолетними детьми, оставил ее служить у себя. С этого времени начинаются и заботы Гончарова об осиротевших детях Карла Трейгута. Кажется, Гончаров возвращал долг своего детства, когда Николай Трегубов взялся за воспитание детей покойного Александра Ивановича Гончарова. Одинокий стареющий писатель взял на себя огромное, но согревающее его душу бремя воспитательства. Он даёт детям домашние уроки, вывозит их на лето из Петербурга на отдых в Дуббельн, в Нарву, устраивает их в престижные учебные заведения. Кстати, со своими родственниками — сёстрами, племянниками — отношения поддерживаются весьма «туго». Время от времени Гончаров пишет и публикует свои литературные «мелочи».
В 1888 году в журнале «Нива» появились очерки Гончарова под названием «Слуги старого века». Сразу снимая вопросы о художественных претензиях своего произведения, писатель дал очеркам скромный подзаголовок: «Из домашнего архива». Писал Гончаров «Слуг» на основе своих личных воспоминаний, в том числе и весьма стародавних. В предисловии он объясняет жизненную подоплёку представленных очерков: «Мне нередко делали и доселе делают нечто вроде упрека или вопроса, зачем я, выводя в своих сочинениях лиц из всех сословий, никогда не касаюсь крестьян… Можно вывести из этого заключение, может быть и выводят, что я умышленно устраняюсь от «народа»…
На это можно бы многое отвечать, но у меня есть один ответ, который устраняет необходимость всех других, а именно: я не знаю быта, нравов крестьян, я не знаю сельской жизни, сельского хозяйства… Упрекая меня в неведении народа и мнимом к нему равнодушии, замечают, в противоположность этому, что я немало потратил красок на изображение дворовых людей, слуг…
Я иногда отмечал на клочках наиболее выдающиеся фигуры моих слуг, их характерные черты, нравы, привычки — и забрасывал эти клочки далеко в стол, в свой домашний архив, не думая делать из них какое-нибудь, всего менее литературное употребление…»