Гончаров
Шрифт:
О влиянии — в своем роде уникальном, неповторимом — Пушкина автор «Обломова» говорил много раз и по разным поводам. В одной из автобиографий он сам так определяет это влияние: «Живее и глубже всех поэтов поражён и увлечён был Гончаров поэзией Пушкина в самую свежую и блистательную пору силы и развития своем остался верен ему навсегда, несмотря на позднейшее тесное знакомство с корифеями французской, немецкой и английской литератур». В письме к Е. А. и М. А. Языковым от 15 декабря 1853 года снова признание: «… Я… жаркий и неизменный поклонник Александра Сергеевича. Он с детства был моим идолом, и только он один».
Исключительный повод для обращения к жизни и личности Пушкина находит Гончаров при написании статьи о нарушении авторской воли. Это уже не общая похвала великому поэту или признание в ученичестве. В статье «Нарушение воли» Гончаров восстает против бесцеремонного, на его взгляд,
Эти же принципы выражает Гончаров в письмах к А. Фету: «Много охотников собирать всякие мелочи после Пушкина или Гоголя. Это еще понятно, но ведь между нам не было и нет величия такого размера (разве граф Лев Ник[олаевич] Толстой, чтобы стоило подметать и прятать их сор, как некую святыню» (письмо от 19 ноября 1888 года). «Я и оговорился насчет Пушкина и других, подобных ему, мировых светил. Может быть, в их жизни каждая деталь интересна и каждая соломинка тщательно подбирается. У других же и не нужно и не стоит. Такой сор может занимать только праздных и равнодушных читателей, которым что ни подложи, все прочтут и тотчас забудут. Мне кажется, что и у Пушкина следовало бы выключить из писем много мест, назначенных им явно для одного того, к кому писано письмо» (письмо от 23 ноября 1888 года).
Не менее интересная ссылка на Пушкина содержится и в рассуждениях Гончарова о детской литературе. В письме к В. Н. и Е. П. Майковым от 9 августа (1860) он замечает: «… А наши: Пушкин, Лермонтов, Гоголь — писали ли для детей? нет, не слыхать. Словом, это — если не невозможно, то очень трудно, и я полагаю, что писать для детей собственно нельзя, а можно помещать в журнал детский что-нибудь уже готовое, что написано и лежит в портфеле, путешествие, рассказ, история — все, что годится и для взрослых и что не имеет в себе ничего, что бы только могло повредить детскому уму и воображению». Романист исходит из того, что «для детей литература уже готова и… ее надо выбирать из взрослой литературы» (Там же).Любопытно, что Гончаров, судя по приведенным словам о Пушкине, не считал пушкинские «Сказки» произведениями, написанными специально для детей.
Г ончаров сам указал на глубокую творческую связь с Пушкиным прежде всего в романах и, в сущности, дал исследователю ключ к проблеме, упомянув образы Онегина, Татьяны, Ольги, Ленского. Но и до написания своих романов Гончаров уже опирался на пушкинские традиции, как, например, в «майковских» повестях или в очерке под названием «Иван Савич Поджабрин».
Эта своеобразная «очерковая новелла» обнаруживает, что Гончаров, начавший разрабатывать в 1840-х годах тему донжуанизма, опирался на художественный опыт Пушкина. Образ Дон Жуана волнует Гончарова на всем протяжении творчества, начиная от «Счастливой ошибки» и кончая «Слугами старого века». Присутствует этот образ в сниженном трагикомическом виде и в «Иване Савиче Поджабрине» (1842). Один из микросюжетов новеллы прямо восходит к пушкинским мотивам, проявившимся в «Каменном госте», «Цыганах», «Бахчисарайскомфонтане» и других, — это мотивы донжуанизма, мотивы любви и ревности. Все они пародийно комичны по сравнению с пушкинской трагедийной разработкой: комичен не только герой, но и героини его донжуанских похождений. Гончаровские персонажи как бы примеривают на себе одежды пушкинских героев, которые им явно велики.
Совершенно очевидно, что сюжет: Иван Савич — Анна Павловна — восходит к сюжету об Анне и Жуане в пушкинском «Каменном госте». Характерно, что сами герои Гончарова вспоминают
… Читаете, конечно?
Да-с, да… разумеется.
Что же, Пушкин? Ах, Пушкин! «Братья разбойники»! «Кавказский пленник»! Бедная Зарема! Как она страдала! Гирей — какой изверг!
В новелле возникает ситуация любовного треугольника, как в «Каменном госте» и «Бахчисарайском фонтане». Однако это не более чем пародия на пушкинскую серьезную ситуацию. Майор Стрекоза, якобы «дядюшка» Анны Павловны, совсем не похож на командора, с его каменным рукопожатием. Стрекоза (обратим внимание на его фамилию: он тоже своеобразный маленький донжуан) не настаивает на дуэли, а спор мирно разрешается за бутылкой коньяка. Не похож майор и на грозного Гирея, как, впрочем, и Анна Павловна мало напоминает и донну Анну, и Зарему.
Очерк «Иван Савич Поджабрин» обязан своей общей концепцией именно Пушкину. Между прочим, пушкинская ситуация в «Иване Савиче Поджабрине» далеко не случайна. Еще с 1830-х годов Гончаров не только усваивает пушкинский литературный вкус, но и намечает свои основные романные темы, опираясь на конкретные пушкинские разработки, порою пытаясь проникнуть в их бездонную глубину (как в «Обрыве»), порою шуточно обыгрывая их и подчеркивая удаленность своих героев от больших идеалов пушкинского Ренессанса.
В «Обыкновенной истории» также разрабатывается одна из пушкинских тем, — и оттого Пушкин слишком ощутим в романе. Вся духовная эволюция Адуева сопровождается ссылками на Пушкина и цитированием его стихов. Первый этап в духовном развитии Александра — надежда на участие в «благородном труде» на благо Отчизны. Символ этого подвижнического труда в романе — царь Петр I. Александр Адуев смотрит на столицу через призму «Медного всадника»: «Александр добрался до Адмиралтейской площади и остолбенел. Он с час простоял перед Медным всадником, но не с горьким упреком в душе, как бедный Евгений, а с восторженной думой». Тем, что памятник Фальконе Петру назван Медным всадником, Гончаров сразу дает понять о знакомстве Александра с творчеством Пушкина. На своего дядю Александр тоже смотрит «через Пушкина». В письме к своему другу Поспелову он так характеризует Петра Ивановича: «Я иногда вижу в нем как будто пушкинского демона… Не верит он любви и проч., говорит, что счастья нет, что его никто не обещал, а что есть просто жизнь…» Имеется в виду пушкинское стихотворение «Демон». Как и лирический герой «Демона», младший Адуев переживает время, когда ему «новы все впечатленья бытия — и взоры дев, и шум дубровы, и ночью пенье соловья». Ему также волнуют кровь «свобода, слава и любовь». Дядя же его, как и пушкинский демон, «вливает в душу хладный яд», «зовет прекрасное мечтою», «не верит… любви, свободе», «на жизнь насмешливо глядит»… О жизненной концепции Петра Ивановича его племянник отзывается строками из Пушкина: «Это какая-то деревянная жизнь!… прозябание, а не жизнь! Прозябать без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви…»В порыве ревности к графу Адуев снова цитирует Пушкина, на этот раз — «Евгения Онегина»: «Не попущу, чтоб развратитель // Огнем и вздохов и похвала // Младое сердце искушал…» и т. д.
Разочарование в людях, в любви — это новый этап духовной эволюции героя. И здесь снова Адуев находит «соответствующую» цитату из стихотворения Пушкина «Полководец»: «…О люди, люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!»Излагая тетушке свои представления о любви, Александр вспоминает (правда, неточно) строки из «Евгения Онегина»:
С ней обрели б уста мои Язык Петрарки и любви…Вскоре герой переживает новый душевный кризис: «… Александр перестал говорить и о высоких страданиях и о непонятой и неоцененной любви. Он перешел к более общей теме. Он жаловался на скуку жизни, пустоту души, на томительную тоску.
Я пережил свои страданья, Я разлюбил свои мечты… —твердил он беспрестанно. Он говорит, что теперь его «преследует черный демон». Александр приходит, наконец, к тому, что начинает презирать жизнь, с ее пустотой и ничтожеством: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей», — цитирует он Пушкина. Уезжая из Петербурга, где завершился весь цикл его душевного развития, он говорит словами поэта:
«Прощай, прощай, город, Где я страдал, где я любил, Где сердце я похоронил.