Гончая. Гончая против Гончей
Шрифт:
— Рада вас видеть, товарищ полковник, — говорит сияющая Лили, ставя чашки с кофе па стол Шефа.
— Товарищ Евтимов… — поправляю я. Потом с наслаждением делаю глоток ароматного напитка. Мне известно, что кофе Шефа всегда отличалось от той подслащенной бурды, что варят в буфете следственного управления.
— А почему этот малый… Бабаколев захотел, чтобы ты вернул его обратно в тюрьму?
Я ожидал, что он мне задаст этот щекотливый вопрос; непростительно с моей стороны, что и я упустил возможность получить на него ответ.
— Тебе стыдно, Божидар?
— Сейчас задаю вопросы я!
— Бабаколев говорил что-то о том, что в тюрьме жизнь более простая, более честная…
— Верно, там отношения проще, знаешь, над кем
— Он высказался сложнее… речь идет не о формах насилия, а об извращении самого насилия, как такового, в свободной жизни. Безобразия обычно совершаются якобы во имя справедливости, во имя самых гуманных принципов. Говорится одно, а делается другое; за каждым светлым лозунгом скрывается мошенник, выжидал удобного момента, чтобы огреть тебя им по голове.
— Господи, до чего мы докатились!
Божидар встает и принимается расхаживать вдоль длинного стола, покрытого зеленым сукном. Окно напротив приоткрыто, на подоконнике сидит голубь, кося на нас диким глазом.
— И что же мы будем теперь делать?
— Нет… — говорю я неуверенно.
— Да! — отрубает Шеф, — внутри у меня что-то радостно взвизгивает. Этот предельно короткий, но содержательный диалог должен означать, что Божидар предлагает мне взять на себя следствие по возникшему делу, а я со своей стороны осторожно отказываюсь — просто для того, чтобы предоставить своему бывшему Шефу сладостную возможность приказать мне. Хоть я и пенсионер, но имею право принимать участие в проведении следствия, в управлении же всегда ценили мой талант преследовать, находить к задерживать. Раз пять Божидар лично предлагал мне дела, но я твердо отказывался. Мне надоело копаться в грязи, моя грешная душа жаждала покоя, хотя я и чувствовал себя забытым и ненужным, все же предпочитал скуку в «Долине умирающих львов» возможности еще раз убедиться в мерзости человека. Память часто спасает нас, память и слово делают нас разумными, но порой способность сохранять прежние впечатления возводит нас на эшафот, порождает самые мрачные чувства в отношении «венца природы». Природа мудра и терпелива, а ее «венец» — человек — алчен и самовлюблен.
— Да! — повторяет Божидар, прерывая поток моих мыслей. В сущности, в глубине души он знает, что я благодарен ему, ибо пришел к нему не только с несчастьями Бабаколева, но и с чувством своей вины. Чувство вины — самое коварное и самое пакостное чувство, которое мне когда-либо приходилось испытывать. Как ни странно, наша профессия невыносима именно из-за этого. Если действительно можно говорить о профессиональной деформации, то она состоит в постоянной и все время нарастающей тревоге, которая является ничем иным, как постоянным и все время усиливающимся чувством вины. К сорока пяти годам нормальный следователь превращается в душевно истощенного человека. Что касается меня, то я был исключительно вынослив, бесчувствен до удивления и прозорлив до извращенности. Я терпел зло, побеждая его, утверждал преступление, раскрывая его, был верен только двум вещам — себе и закону.
Божидар быстро подходит к своему письменному столу, крутит диск телефона, глядя на меня с презрением человека, чье доверие жестоко обмануто.
— Попов, — говорит он в трубку, — вы занимаетесь вчерашним убийством Христо Бабаколева? Досье у вас? Чудесно, у меня сейчас этот старый лентяй Евтимов… да, Гончая, — подтверждает мстительно Божидар. — Хорошо, передам ему, он тоже приветствует тебя. Да, пенсионер, но не поверишь, такой здоровяк, ничуть не похож на дядек, что донашивают старые ботинки. Так вот, он тоже замешан в этом деле. Нет, он не убивал… просто вчера они вместе пили вишневку, и Евтимов хочет дать кое-какие показания… Он будет вести следствие.
Окончив разговор, Божидар берет авторучку — свой старый верный «Монблан» с золотым пером — и добросовестно записывает все в записную книжку.
— Вот так! — заключает он.
Молчание между нами становится осязаемым, тишина щетинится,
— Попов страшно обрадовался, что ты у меня, — произносит он с ехидцей. — Предварительное расследование поручено лейтенанту Ташеву. Это молодой и способный юрист. В двенадцать он будет на месте происшествия… вот адрес. — Шеф подталкивает ко мне листок с адресом. — Ты там дашь свои показания. Хорошо будет, если и ты лично осмотришь место преступления.
— Конечно, осмотрю, — говорю я.
— Как твоя внучка? — Этот любезный до умиления вопрос означает, что мне пора уходить. Божидар подтягивает к себе толстую папку и с отвращением открывает.
— Не может решить, кем стать — математиком или портнихой, — отвечаю с пониманием. — Я не вмешиваюсь. Единственное, что я бы ей запретил, это стать следователем!
После того как Шеф выпроводил меня столь вежливым манером из своего кабинета, я почувствовал себя ужасно одиноко. Выйдя за дверь, закурил — это была уже десятая сигарета за утро. В длинном коридоре следственного управления царила тишина. Дневной свет был здесь размыт, словно проникал через пласты мутной воды, и предметы не давали тени. Мои часы показывали половину одиннадцатого, до двенадцати оставалось много времени, мне хотелось привести мысли в порядок, настроиться по-другому: все же в моей пенсионерской жизни произошло нечто значительное. Я был и горд, и несчастен одновременно, мною овладело знакомое чувство страха, как всегда перед следствием. Мне было жаль Бабаколева, и в то же время я испытывал к нему легкою неприязнь. Он ворвался в мои серые будни, вывел меня из равновесия, а потом самым невероятным образом исчез в небытие, оставив мне загадку и душевные терзания. Может, это прозвучит странно, но я чувствовал себя обманутым: меня коварно вовлекли в перипетии чьей-то жизни, в тайны чужого страдания, и теперь я нес за них ответственность.
Страх был настолько силен, что меня вдруг прошиб холодный пот, я почувствовал себя физически нечистоплотным, мне был необходим горячий душ. Это тоже нечто профессиональное: когда я работал в следственном управлении, я постоянно чувствовал себя грязным, а соприкосновение с водой успокаивало, я доверял лишь воде, ибо у нее нет памяти!
Я медленно двинулся по коридору, дойдя до знакомой двери, постучался и вошел. Солнечный свет в комнате ослепил меня, я зажмурился и тут же пожалел, что зашел сюда: мне вдруг ужасно захотелось спать. Карапетров, склонивший свою веснушчатую физиономию над папками, вскочил, как солдат, в светлых глазах отразились восхищение и насмешка в руке он держал незажженную сигарету.
— Товарищ полковник, чему обязан такой честью… я, нищий Магомет? — повторил он плоскую шуточку Шефа.
— Моему старению, дружок, — ответил я серьезно, — старею и становлюсь сентиментальным. Захотелось заглянуть в свою берлогу.
Я опустился в потертое кресло и мигом превратился в обвиняемого, в подследственного. Это было проклятое место, я с болью вспомнил, что за все тридцать лет работы здесь я никогда не садился в это обитое цветастой тканью кресло. Наверное, подсознательно боялся, что таким образом переменю свою точку зрения, стану неуверенным и робким в отношении порока. Карапетров тоже почувствовал разницу и виновато улыбнулся… Мне хотелось спать.
— Как поживаете, товарищ полковник?
— Живу хорошо: хожу за пенсией, занимаюсь с внучкой, смотрю по телику «Панораму новостей», — ответил я бодро.
— Хотите кофе?
— Спасибо, я уже пил у Шефа… У меня к вам просьба: оставьте меня здесь одного минут на десять.
Он сочувственно поглядел на меня, немного поколебался, явно боясь меня обидеть, потом собрал бумаги с моего стола, положил в мой сейф и запер его.
— Так положено по уставу! — Карапетров по-мальчишечьи покраснел.