Гонцы весны
Шрифт:
— Я… я поеду с тобой, — прошептала графиня, намереваясь подойти к нему, но покачнулась и, если бы племянник не поддержал ее, могла упасть.
— Нельзя, тетя, ты не перенесешь этого. Кроме того, все сани заняты на охоте, а в коляске нельзя проехать из-за снега. Я верхом поеду за ним следом; это единственный выход! — торопливо произнес Освальд, а затем обернулся к вошедшему Эбергарду: — Прикажите оседлать Вихря! Только как можно скорее!.. Я поеду за графом.
Старый слуга бросился выполнять приказание. Он понял, что молодого барина хотели уберечь от опасности.
Освальд снова подошел к бледной и трепещущей графине и,
— Мужайся! Еще не все потеряно. Вихрь — один из лучших скакунов, и если я поеду через Нейенфельд, то сокращу дорогу почти наполовину. Я должен догнать Эдмунда!
— Если ты даже догонишь его, — с отчаянием воскликнула графиня, — он все-таки не послушает тебя, как не послушал меня и своей невесты.
— Меня он послушает, — серьезно сказал Освальд, — потому что только я могу разрешить несчастный спор. Если бы сегодня утром я знал, что разделяло нас, до такой развязки дело не дошло бы никогда. Невозможно, чтобы друзья детства не смогли преодолеть это недоразумение. Мужайся, тетя, я возвращу тебе сына!
Энергичная решительность молодого человека немного успокоила встревоженную мать. Она цеплялась за надежду, которую подавал ей племянник, цеплялась за ненавистного Освальда как утопающий за соломинку. Она не могла выговорить ни слова, но во взгляде, обращенном к нему, было столько мольбы, столько отчаянной муки, что глубоко потрясенный Освальд крепко пожал ей руку. В смертельном страхе за того, кого они любили с одинаковой нежностью, угасла долгая вражда, были забыты ненависть и злоба.
Освальд обнял почти падающую графиню и нежно посадил ее в кресло, а затем бегом бросился к выходу. Надежда на возможность спасения придала ему мужество и уверенность, но мать, которая не могла ничего сделать и в отчаянии вынуждена была остаться дома, почти умирала от страха. Она знала, что гнало ее сына на смерть, и это чувство было причиной ее мук в течение последних недель. Барон Гейдек был прав: бедная женщина несла более тяжкое наказание, чем был ее грех.
Эбергард действовал быстро: когда Освальд вышел из замка, лошадь была уже подана; он вскочил в седло и помчался со двора.
Можно было с уверенностью сказать, что Эдмунд выберет обычную проселочную дорогу. Самая короткая дорога через Нейенфельд шла большей частью лесом и была такой неудобной и узкой, что на санях почти нельзя было проехать. Для всадника же она не представляла никаких трудностей, а Вихрь был действительно великолепным скакуном; его копыта почти не касались земли, покрытой снегом. Так он летел вперед по скованному морозом лесу, по покрытым снегом лугам, по словно вымершей деревне, и все же слишком медленно для нетерпеливого всадника.
Освальд ни минуты не сомневался, что отчаянному решению Эдмунда надо было помешать; но было всего одно средство разрешить этот несчастный спор. Если он, Освальд, не обвинял и не требовал никаких объяснений вообще, то никто не имел права делать этого. В обществе можно было промолчать, как молчали до сих пор, и похоронить неприятную тайну. Но среди всех этих надежд и предположений снова звучали слова Эдмунда, произнесенные им в разговоре вечером накануне отъезда Освальда:
«Я не мог бы жить с сознанием, что на мне лежит пятно. Смело, с открытым лицом должен я смотреть на весь свет и на себя самого».
Лесная дорога соединялась с проезжей, и с нее хорошо просматривались окрестности. Всадник на миг придержал
Не очень высокий, но очень крутой Гиршберг считался весьма неудобным перевалом, и его все старались избегать. Зимой его покрытые льдом и снегом обрывы были крайне опасны; это испытал на себе Освальд, лошадь под которым не раз спотыкалась. К счастью, конь был столь же ловок, сколь осторожен всадник, и это помогало ему; он решил во что бы то ни стало догнать Эдмунда.
Фыркая и тяжело дыша, Вихрь поднялся на вершину и снова поскакал по ровному месту. Немного дальше гора так же круто опускалась книзу. Следы саней все еще были видны, но не дальше как в ста шагах, как раз на краю самого опасного обрыва, снег был взрыт копытами вздыбившихся лошадей. Низкий кустарник, росший вдоль дороги, был сломан и помят, молодые ели пригнуты к земле, как будто над ними пронесся ураган, а внизу, на дне обрыва, виднелась темная неподвижная масса — лошади и сани, разбившиеся при страшном внезапном падении.
Увидев это, Освальд забыл об осторожности. Он не думал больше о собственной безопасности и изо всех сил погнал лошадь вниз. Спустившись, он соскочил с лошади и пробрался в овраг.
Сани были разбиты вдребезги, лошади лежали под их обломками, а в нескольких шагах неподвижно распростерся на земле Эдмунд. При падении его далеко выбросило из саней; толстый слой снега смягчил удар, но каменистое дно оврага не спасло его от гибели. Из ранки на затылке сочилась тонкая струйка крови, окрашивая белый снег.
Освальд упал перед братом на колени, стараясь остановить кровь и привести его в чувство. Вначале все его усилия были тщетны. Наконец, после долгих томительных минут, Эдмунд открыл затуманенные глаза, но, казалось, ничего не видел. Лишь при звуке голоса Освальда сознание постепенно вернулось к нему.
— Освальд! — едва слышно проговорил он.
Вся горечь, все волнение последних часов исчезли, и его мертвенно-бледное лицо было спокойно.
— Эдмунд, почему ты не доверился мне? — с горьким упреком спросил Освальд. — Почему я только теперь должен был узнать, что заставило тебя искать смерти? Я гнался за тобой, но приехал слишком поздно.
Затуманенный взгляд Эдмунда несколько просветлел и вопросительно устремился на говорившего.
— Ты знаешь? — прошептал он.
— Все!
— В таком случае ты поймешь меня, — устало произнес Эдмунд. — Больше всего я страдал оттого, что должен был лгать тебе; я больше не мог выносить твой взгляд. Теперь все кончилось… ты станешь владельцем Эттерсберга.
— Ценой твоей жизни! — с горечью воскликнул Освальд. — Я ведь давно знал эту тайну; злополучный портрет был в моих руках до того, как ты увидел его. Я делал все, что мог, чтобы он не попал в твои руки, так как знал, что ты не переживешь этого. И твоя жертва принесена напрасно. Скажи ты мне сегодня утром откровенно хоть одно слово, и все было бы хорошо.