Good night, Джези
Шрифт:
— Потому что ты здорова. А Аните хочется знать, что был Холокост, что миллионы детей страдали, что их мучили, что не она одна умирает, понимаешь? А он тебя любит?
— Кто?
— Клаус Вернер, немецкий дизайнер.
— Он ведь на мне женился.
— А ты его любишь, хочешь, боишься, уцепилась за него или всё вместе?
— А с какой стати ты меня об этом спрашиваешь? По какому праву?
— По праву сильнейшего.
Он потащил меня в кафетерий при больнице. На окне крупно написано «Лучший кофе в Нью-Йорке», внутри немного белых, немного черных и две официантки, обе цветные. Посмотрели на него неприязненно и кофе не подали, а швырнули.
— Идиотки, — махнул
— Привет, Джези. — Из-за стойки высунулся белый толстяк в черном фартуке. — Как кофе?
— Отвратительный.
— Зато лучший в Нью-Йорке, — обрадовался толстяк и исчез.
— Я иду домой. — Встала, пошла к двери, помахала.
— Я тебя отвезу.
— Нет. — Я подумала, вдруг опять попрется со мной наверх или еще что-нибудь, а такси тут как тут, и водитель в тюрбане, явно индус.
— Эти твои картины.
— Что — мои картины?
— Эти твои картины… Погоди, стой, не шевелись, посмотри на меня. — Вытащил из кармана маленький фотоаппарат и сфотографировал меня. — Хорошо.
А индус уехал.
— Клаус этот… Как ты его выносишь, у тебя есть кто-нибудь на стороне? Мужчина, женщина, кот, пес, осел, лошадь. У Екатерины Великой была лошадь, жеребец. Для царицы соорудили специальный дубовый помост, она ложилась, а конюшенные служители потихоньку ее насаживали.
— Екатерина была немка.
— Как и Клаус.
— У тебя нет других тем?
— А ты хочешь рассказать что-то интересное? Я не расслышал.
— Это хамство.
— Что, задело?
— Слабовато, чтобы задеть.
— Расскажи что-нибудь об отце.
— Сантехник.
— Про сантехника забудь. Для прессы мы его сделаем полковником КГБ. Нет, полковник только пьет и машет с трибуны, достаточно майора. Он тебя изнасиловал, когда тебе было десять лет, бросил, когда у тебя начали расти сиськи, ты убежала из дому, занималась проституцией в метро, а мать…
— Мать не смей трогать…
— Тихо, меня посетило вдохновение. Проститутка… однажды тебе повезло, ты подцепила немца, а потом…
— У нас проститутками называли «врагов народа». Настоящие проститутки не в метро околачивались, а в гостиницах, шпионили за иностранцами. И надо было быть совершеннолетней. Возможно, вдохновение тебя и посетило, но фактов ты не знаешь.
— Это ты ни черта не знаешь о России. На всех твоих картинах только покой, а покой — это вранье и скука, нечеловеческая скука, твой отец погиб под Сталинградом, нет, слишком молод, в Афганистане. Клауса убираем. О, это уже недурно. Потом внесем кое-какие поправки.
— Надо понимать, ты просто-напросто хочешь меня трахнуть, чтобы я стала лучше рисовать, и организуешь рекламу? — Я уже потеряла терпение. Остановила такси, собираюсь сесть, а он раз — и в машину.
— Детка, я не говорил, что хочу тебя трахнуть, это еще надо заслужить, да и твой убогий русский мне надоел. Ты не в России, а в Нью-Йорке, говори по-английски, учись, азиатка. А сейчас я спешу, ты мне надоела, утром у меня лекция, лови такси, может, какой-нибудь черный тебе объяснит, что к чему. Звони, вот телефон, только не потеряй, — и дал мне визитку, которую я на его глазах порвала и выбросила, а он рассмеялся и уехал.
Ты хорошо себя вел, я куплю тебе мороженое (День. Интерьер. Лекция)
Большая аудитория в Колумбийском университете. Яблоку негде упасть. Обычная история: на лекциях Джези всегда так. Не хватает стульев, кто-то сидит на ступеньках. Сам Джези на кафедре.
— А сейчас, юные американцы, приготовьтесь к худшему. Готовы?
—
— О’кей. Я покажу вам самое жестокое из живущих на земле существ. Глядите.
Из-за кафедры вылезает мальчик лет шести. Прелестный как херувим. В руках у него игрушка — пластмассовый автомат.
Студенты разражаются смехом, но Джези серьезен.
— Хм… смеетесь, юные интеллектуалы… Не уверен, что вы правы. Его зовут Дуг. Садись, малыш, поиграй пока сам.
Мальчик улыбается и садится на пол.
— Приглядитесь к нему внимательно. Вроде бы человек, как вам кажется? Да, он — человек, но и не человек, то есть человек, конечно, но как бы не совсем. Он ведь еще знать не знает, что такое страх, что такое смерть или оргазм. А во что он больше всего любит играть? А, Дуг?.. Ему постоянно что-то запрещают. Пирожные нельзя, купаться в океане нельзя, кататься на роликах, ковырять в носу, держать руки под одеялом нельзя! И он защищается. Как? Убивает, понарошку, разумеется…
Джези делает вид, будто стреляет в мальчика; тот, обрадовавшись, целится в него из своего игрушечного автомата, стреляет и заливается смехом.
— Вы, вероятно, слышали, что через варшавское гетто проходила трамвайная линия. Трамвай въезжал с арийской стороны и на арийскую сторону выезжал. В гетто, понятно, не останавливался. Ни садиться, ни выходить нельзя. Трамвай всегда был набит детьми, которым хотелось посмотреть. Потом они играли в голод, нищету, расстрелы и концлагеря. Это могло и не иметь отношения к антисемитизму. Просто детям было интересно. Одни были немцами, другие — евреями. Иногда менялись. Но, как правило, немцами становились те, кто сильнее. Во время оккупации, когда мне было семь лет, я влюбился в офицера СС в черном мундире с черепами. Это была первая любовь. Я, маленький, грязный, преследуемый еврейский мальчик, смотрел на него с обожанием. Он был богом, властелином моей жалкой жизни и жалкой смерти. Мне хотелось целовать его до блеска начищенные, пахнущие кожей и потом высокие сапоги. Он тогда подарил мне жизнь. Почему? Не знаю. Да, друзья мои, ребенок — и человек, и не человек. Но когда же он становится человеком? Когда пересекает эту странную границу? В тот ли момент, когда пальцы женщины — не матери, другой женщины — обхватывают его член? Подумайте, юные американцы, а что, если фашизм — это ребенок, получивший власть? Все, на сегодня хватит. Пошли, Дуг, отведу тебя к маме, ты хорошо себя вел, я куплю тебе мороженое.
Джези берет мальчика за руку и уходит.
С краю последнего ряда, невидимая с кафедры, его провожает глазами Джоди.
Ты в пятерке
Вечереет. Джези с Харрисом во взятом напрокат «бьюике» медленно едут по вечно шумной Шестой авеню, как всегда запруженной машинами, затем сворачивают на Кристофер-стрит [31] , где толпа такая, какую в Польше увидишь только на демонстрации. С той лишь разницей, что женщин почти нет. Зато на тротуарах полно этих— больших и маленьких, накаченных, хилых, черных, белых, желтых, с татуировками и без. Из кабаков и с железных пожарных лестниц несется оглушительная музыка; между тротуаром и лестницами происходит непрерывный обмен — то и дело кто-то спускается, а кто-то карабкается вверх, к небесам. «Бьюик» скорее тащится, чем едет: на мостовой такая толчея, что эти, на тротуарах, его обгоняют.
31
Главная нью-йоркская гей-улица.