Гора Орлиная
Шрифт:
Река… она — вроде дороги. Пойдешь по ней вперед — все знакомое: завод, поселок. Назад пойдешь — все будет новое: первым заметишь караван с железными штыками, а дальше — высокие камни-бойцы. Там, говорят, река грозная, воли требует, бунтует!
Солнце закатывалось — такое красное и густое, что можно было смотреть на него не мигая.
— Ветру быть завтра, — определил все знавший Пашка.
— А вот и не быть! — почему-то рассердилась Аленка.
Они заспорили.
Алеша не слушал их. Ему в этом красном солнце почудился огонь того костра, что когда-то давно зимней ночью горел на заводской площади. Правда,
Когда проходили мимо заводских ворот, Алеша с любопытством глянул на старинную чугунную пушку, вросшую тяжелыми литыми колесами в землю…
Особенное было настроение у Алеши весь день. А вечером пришел дядя Кузьма. Казалось бы — радуйся еще больше… Так нет же, совсем наоборот вышло.
Дядя Кузьма сказал матери, что решился сделать так, как она велела. Не раздумала ли?
Мать покраснела, отвернулась от дяди Кузьмы, промолвила:
— Нет, пусть так… так лучше будет… Алеша, принеси-ка воды ковшик.
Алеша нехотя вышел в сени, догадываясь, что его услали нарочно. Когда же вернулся в избу и подал матери ковшик с водой, то увидел, что она вытирает глаза, а дядя Кузьма ходит по избе и дымит козьей ножкой. Алеша не мог ничего понять и досадовал. Но обиднее всего было то, что мать едва пригубила ковшик.
Дядя Кузьма ушел, а мамка еще долго сидела насупленная и потом ночью — Алеша хорошо слышал это — плакала.
А вскоре стало известно, что дядя Кузьма женится. Алеша ходил смотреть невесту. Хорошая была девка, красивая. А мамка все-таки лучше. И почему-то горько ему стало за нее. Бегал он под невестины окна, поглядеть, как принимают жениха. И увидел: вошел в избу дядя Кузьма, выставил угощение: конфеты, пряники, орехи, бутылку водки, — это из одного узла. А из другого — подарок невесте — красивую материю. Такой мамка никогда не носила… Отец невесты — бородатый тощий мужик — обрадовался, засмеялся, полез целоваться. А дядя Кузьма был все равно невеселый.
Алеша заглядывал в окно не один. Были тут Пашка, Сергунька, Маша, Аленка и с ними еще третья, чуток постарше — Клашка Шишкина, — синие глаза и белокурые волосы. Посмотрел Алеша, и ему захотелось до Клашки дотронуться… Алеша сказал:
— А дядя Кузьма невеселый…
— А с чего ему радоваться?
— Так женится!
Клашка наклонилась к Алешке:
— Он твою мамку любит. Понял?
— Иди ты! — обиделся Алеша и даже забыл, что Клашка нравится ему. Ударить ее, чтоб не говорила такое стыдное про мамку! Взглянув на ее белесые, встрепанные ветром волосы, пригрозил по-взрослому: — Молчи ты, невитое сено!
— Ну и пускай… а я не вру. Дома слышала.
Алеша отошел от окна. Больше он не бегал смотреть на дядю Кузьму. Но и дома сидеть не мог — мучился тем, что мать такая печальная, вроде больная, — украдкой доставал берестяной рожок, прятал его под рубаху и уходил на пруд.
А свадьба готовилась.
Как-то Клашка рассказала Алеше, что дядя Кузьма теперь каждый вечер ходит к Лушке — это к невесте — и носит подарки, с ним приходят парни, играют на гармонике, пляшут.
— Пойдем, поглядим.
И уговорила, повела Алешу под знакомые окна.
В избе у невесты было шумно, весело, розовощекая нарядная Лушка сидела на табуретке, не то смеялась,
Невеста смеялась, и Алеше стало противно. Но вдруг она расплакалась, закрыла лицо руками. Руки у нее были почти девчоночьи, немножко побольше Клашкиных. И Алеша пожалел ее.
Мимо проходили бабы, тоже заглянули в окно.
— Не по себе дерево рубит, — заметила одна.
— Да уж, — согласилась другая. — Жених по плечу — так сама полечу!
Клашка тронула Алешу за руку.
— Это они про дядю Кузьму… Старый он.
— Иди ты! — крикнул он и побежал по улице.
Бабы разговорились.
— Тоже вот и я замуж выходила. Не старый был, а вдовец. Девчонка у него от первой осталась… Я пришла, она пятигодова была, на шестом. Не нравился мне, нужда наперла. Год подошел — под венец.
— И я не в любви вышла, век не по нраву жила. А семья-то большая была, я пришла десятым куском. Накланялась каждому — горе!
— И чего она плачет? — сказала третья. — Дура! А коса — глядеть не на что… Надо было остричься: под молодой месяц, волосы пуще растут!
Клашка незаметно подобралась к старшим и жадно слушала.
А вечерняя улица жила по-своему.
Пронеслась служебная повозка с колокольцами, пробежал заводский паренек-рассылка, в сторону раскольничьих выселок степенно прошла старуха-кержачка, вся в черном, прошел конторский служащий в диковинном костюме, который назывался непонятным словом «визитка», за ним — баба в кумачовом платке, прошагал десятник в смазных сапогах… Навстречу медленно, в обнимку, покачиваясь, брели двое мастеровых. Указывая на ярко освещенное окно, один сказал другому:
— Огурцы из Кунгура, арбузы — из Оренбурга, яблоки — из Перми, а невесты — из Тигеля! Видал?
— Кому девица грезится, а кому сапоги! Видал? — ответил приятель и указал на стоптанные свои обутки.
Пробежавшие мимо лубочные кошевни обдали их пылью.
…Свадьба состоялась через три дня.
Алеша смотреть не ходил.
Клашка рассказывала, как молодые ездили в церковь под венец, как вернулись оттуда, как пели песни и пировали, сколько выпили браги, сколько съели пирогов…
Бабы считали, что свадьба была незавидная, — жених даже не захотел исполнить обычая, не заставил жену снять с него сапоги перед тем, как спать ложились. Да и не оказалось в сапогах ничего. А должно было быть: в одном — плетка, чтоб жена слушалась, а в другом — деньги, чтобы знала, что будет богато жить.