Гора Орлиная

Мурзиди Константин Гаврилович

— Эх, летух! — шепнула соседка Алешиной матери. — Сердца у него — на двоих, а ума с горстку. Взял бы он тебя, милушка, силой, и ладно было бы. В счастье б жила!

Мать покачала головой.

— Счастью дважды не бывать. Дом у меня какой был…

— Да летух тебе не такой бы срубил, — возразила соседка. — Человек на примете, в кармане звонко. В том и счастье!

— Муж у меня был какой! — продолжала Алешина мать. — Чудесник был, голова была кудреватая… Смотреть мне на него радостно было… Вот оно — счастье!

— В любви жила, значит, — позавидовала соседка. — А теперь как жить будешь?

—

Удастся — бражка, не удастся — квасок, — усмехнулась мать. — Парень у меня растет, сам робит.

— Парень люто робит, зато люто и ест.

— Пускай. А замуж мне непогодно. Да и потом — Алеша… Как бы оно дальше пошло? Кузьма меня пожалел, слово Петру дал, что о нас позаботится, — в раздумье сказала мать. — Любить надо, без любви нельзя. — И закончила: — Петра я любила…

— Ладно уж, ежели так, — вздохнула соседка. — А на свадьбу что не пошла? Добрый же он был к тебе.

— Собиралась, да вдруг зачувствовала, что не могу.

И мать смущенно отвернулась.

Дядя Кузьма уехал с молодой женой на другой завод — в Громкую, дальше на север.

Через несколько дней после этого к Пологовым нежданно-негаданно заявился мастер доменного цеха — господин господином: в суконном черном сюртуке, в жилете, в крахмальной сорочке, в шляпе. На заводе он ходил в кафтане с позументами, казался важным и даже сердитым. Здесь же улыбался и ласково ко всему приглядывался. А мать все равно испугалась. Он стал расспрашивать, как они живут, хотел послать Алешу за вином, но мать воспротивилась.

Независимый человек был на заводе доменный мастер. Никто в его действия не вмешивался. Даже сам управитель. Потому, что ничего в домне не понимал. А мастер в этом темном деле хорошо разбирался: вел домну «на глазок». Знал свой секрет. И крепко за него держался. Почетный кафтан, обшитый золотым галуном, дали ему вместо ордена — за добрый чугун. Сам инженер Черкашин — Алеша часто видел этого спокойного, доброго старика — сказал про мастера: «Колдун. Смелый человек!» Инженер любил, когда не боятся домны, делают с ней все, что пожелают. А мастер не только домны — даже высшего начальства не боялся. Если что не так, обидится и сварит чугуна с вачегу. Пойди дознайся! А материны слова принял без обиды.

— Хоть какая я ни есть, ты меня не бесчесть, — сказала она.

Мастер засмеялся, положил шляпу на стол, расстегнул сюртук, начал расспрашивать Алешку, как ему работается, пообещал перевести в механический и через несколько дней действительно перевел. В новом цехе было просторно, светлее, а под крышей жили белые голуби.

Мастер заходил еще раза два-три. Мать смотрела на него добрее, даже выпила однажды рюмку водки, но все равно ласковее не стала, кашемирового платка не приняла…

Нет, никогда она не была такой красивой, какой была при дяде Кузьме!

Началось лето, подоспела сенокосная пора.

Почти все, исключая самых незаменимых заводских работников, переселились на луга.

У Пологовых не было своего участка. Но Алеша не мог усидеть дома и вечерами после смены, а в воскресенье с утра до ночи пропадал на косьбе. Взяться за косу Алеше никто не позволял, даже Пашкиного отца и того нельзя было упросить. Но зато, когда поспевала гребь, когда приходила пора вершить зарод, Алеша среди ребятишек был первым. С каким удовольствием бегал он по

свежей, еще влажной, полегшей мягкими белесыми волнами траве, греб не хуже других, взбирался на зарод, рос над землею вместе с ним и увенчивал верхушку светло-зелеными березовыми ветками. А как молодецки-весело, но и тревожно было скатываться с зарода на гибкие, крепкие руки мальчишек. Так бы и не ушел с луга! Особенно дорог и радостен был субботний вечер, когда подолгу сидели у придорожного костра, прежде чем разойтись по шалашам, а раннее воскресное утро — еще лучше. Пока мужики делали первый заход, удавалось сбегать на озеро. Солнце еще только поднималось, озеро дымилось, и от этого светлого, чистого, почти прозрачного дыма тянуло холодком. Забравшись в ивняк, в прибрежный тальник, захоронясь в нем, можно было подсмотреть, как дикие утята пьют, смешно задирая головенки и хватая воздух желтыми клювиками. Казалось, что они здесь совсем одни, что мать позабыла про них, но стоило только неосторожно двинуть ногой, пошевелить веткой, как показывалась встревоженная утка.

— Утка — она вся ночью выходит на гладь, — сказал Пашкин отец, выслушав Алешу, и пообещал непременно сходить на озеро.

Но за день уставали крепко, было не до того, посылали ребятишек за мхом да гнилушками, разводили «курево» от комаров, все собирались к огню. А когда Алеша с Пашкой вспоминали про озеро, мужики успокаивали себя тем, что лучше всего собраться после сенокоса, поглубже осенью, когда озеро делается становьем перелетных птиц.

— Порыбачить — другое дело, — заметил как-то старик литейщик. — Люблю, когда свежая рыбка в садке трепыхается.

— А рыбы здесь много, — подтвердил Пашкин отец.

— Рыбу издали приметить можно, — сказал старик. — Проходил нынче, вижу — наволоки чаек полны. — И повернулся к ребятишкам: — Чайка — птица прожорливая, запросто летать не станет.

Подошли к огоньку бабы.

— Хорошо нынче пограбили? — спросил старик, отгоняя шапкой дымок. — Успеть бы до дождя…

— Ничего, — кивнула головой сутулая старуха, — успеем. На прошлой неделе подождело, да опять времечко выдалось.

— Ровно, сивер будет, облачка заходили, — глядя на небо, уже более прямо высказал свою тревогу старик.

— Под вечер воронье раскричалось, быть погоде, — возразил Пашкин отец.

— У нас нынче всю рожь градом убило, — тяжело вздохнула чужая баба, забредшая на огонек.

И все замолчали.

Старик недаром тревожился. Во вторую половину страды начались дожди. Беспрестанный неотвязчивый сеногной лил день за днем.

«Обманули красные муравьи», — с грустью подумал Алеша.

За дождливым летом надвигалась голодная зима.

В октябре, перед самым рекоставом, от тяжелой ли жизни или от чего другого, мамка бегала топиться. Но ее вытащили.

Разметавшись в бреду, она что-то бормотала, потом вдруг подзывала Алешу, говорила строго, словно приказывала, блестя черными глазами: «Я умру, а ты по мне слезиночки не капни». Когда же Алеша забивался в угол и начинал боязливо оглядываться, она успокаивала: «По себе слышу, что не помру». Надолго замолкала, прислушивалась, отворачивалась к стене и отправляла Алешу на улицу: «Ходи, да дом помни!»

Мать мучилась, не знала, что про нее говорят. А знать хотелось.

Говорили про нее разное.