Гора трех скелетов
Шрифт:
Костас рассмеялся:
– Человеческой. Между прочим, баба его и убила. Сразу же после войны слух такой пронесся.
Я тогда подумал, что та монашка на мосту. Она стреляла из пулемета, когда отец Ненад получил пулю в плечо… – Костас хлопнул вдруг себя по лбу ладонью. – Ну да, конечно, как же я раньше-то!.. Не мог Резник на мосту погибнуть, колонну он позже, зимой, расстрелял. Так что если на мосту и погиб снайпер муслимов, был это не Резник, а кто-то другой… Или Резников было несколько…
– А отец Ненад тоже погиб, вы говорите. – Сам не знаю,
– Султан отплатил ему за мост. – Наконец-то Костас пригубил своего пива. – Нет-нет, не подумайте, он не лично убил отца Ненада. Руки в крови он предпочитает не пачкать. Хитер как лис. А поп к концу войны совсем соскочил с катушек. Такое здесь вытворял!.. Напился однажды и полез на Печинац с пулеметом и своей монашкой Божий суд творить. Мусульмане его и сцапали. Его, монашку и еще одного сумасшедшего. Кажется, он был не местный. Я не разглядел…
– Не разглядели?
– В бинокль. Я тогда вино ребятам на позиции привез: Мило готовился к генеральному, как он говорил, штурму. Плохо было видно с дороги. Далеко. Их троих приковали цепями к скале за минным полем. То самое поле, на которое наши загнали мусульманских коров. С пастухами, разумеется. Это не ребята Недича сделали, а приезжие, из Белграда… Шума потом было, в Европе по телевидению про этот случай рассказывали.
– А та монашка, вы ее видели?
– Мельком. Она недолго была с отцом Ненадом. Я же говорил, она не наша, не местная. Черненькая такая, симпатичная. И совершенно ненормальная. Тут был еще такой слух: будто она, эта монашка, дочка отца Ненада. Только ведь ей было далеко за двадцать, а отцу Ненаду и сорока не стукнуло… Короче, сладкая парочка. Нашли друг друга. Мы посидели еще с полчасика. Соскучившийся по слушателям, Костас все говорил и говорил. А потом, когда Йованка вознамерилась еще разок повторить по пиву, пришлось и мне сказать свое слово.
– Обеденный перерыв, к сожалению, закончен, – сказал я сотрапезникам.
На том наш с Костасом Папастефану разговор и завершился.
Я уже начал закрывать свой лимузин на ключ, когда Йованка, стоявшая перед зданием с окнами, стекла которых были выкрашены белой краской, сказала вдруг:
– Это не та клиника.
– Что значит «не та»? Ты же сама сказала, что другой больницы в Добое нет.
– Но я была не здесь.
Как назло, замок не закрывался. Йованка растерянно смотрела по сторонам.
– Нет, то здание были пониже, и тут много народа.
– Может, ты лежала во флигеле… Фу, слава богу! – Ключ наконец провернулся. – Ну, пошли.
– Это большая больница, – покачала головой Йованка. – Та была меньше… Нет, я лежала в другом месте. Та больница была частная.
Похоже, лечебное заведение специализировалось не только на гинекологии. За решеткой, в садике, гуляли загипсованные мужики на костылях. В приемную мы вошли без проблем. Остановленная мной медсестра в
– Та-ак, она не будет искать в картотеке твою медкарточку, – догадался я.
Но Йованка меня словно бы не услышала. Как в воду опущенная, стояла она посреди коридора, глядя вслед ушедшей.
– Кажется, я все испортила, – сообщила она убитым голосом. – Я слишком много сказала ей.
– Что именно?
– Я сказала, что не помню, кто я, и тогда она спросила меня, как ты: «А "Отче наш" вы, милочка, помните?…»
– И ты?…
– И я ответила, что не помню. «Значит, вы не там себя ищете, – сказала медсестра. – Ищите у мусульман…» Господи, как же они ненавидят друг друга! Ты видел ее глаза?
– И больше ничего она тебе не сказала? Есть тут другая больница?
– Тогда вроде бы не было… Но совсем другое здание, я помню.
Идя к машине, я впервые усомнился в успехе нашего предприятия. Ну что, черт побери, мы можем найти, если даже той ее лечебницы отыскать не в состоянии.
– Попробуем с другого конца, – хмуро сказал я. – Поищем тех, кто привез тебя в Добой.
– Где? В полбате?… Хочешь поговорить со своим Ольшевским?
В общем, испортила она, может быть, и не все, но мое настроение точно. Да еще замок: теперь он не хотел открываться.
– И окна! – пробормотала Йованка. – Там были совсем другие окна, стрельчатые, с решетками…
– Что ты сказала?
– А за окнами было здание, недалеко. Жилое здание. Я помню, как Роман мучился, не мог задернуть занавески. Цветные такие… Они смотрели из того здания.
Ключ, слава тебе, господи, провернулся. Я облегченно вздохнул.
– Цветные, говоришь? В клинике?… – Я мягко взглянул на нее. – Ты ведь была тяжелораненая, больная. Ты ничего не путаешь?
– Там был дом, – уперлась Йованка. – И Ромек мучился с занавесками, потому что я стеснялась. И только когда у него получилось… я смогла с ним. – (Я открыл ей дверцу, и она села.) – И в Польше я стеснялась, просила закрыть окно. Спальня у нас была на втором этаже, окнами в сад, подсматривать могли одни птицы, а я все равно стеснялась… Так что не надо мне про амнезию, окна я помню. И простыни… Я ведь была беременна, боялась перепачкать простыни. Вот видишь, сколько я помню… Только не смейся, пожалуйста.
– А я и не смеюсь, – тихо сказал я, осторожно тронув ее ладонь, лежавшую на колене.
Йованка вздрогнула.
– Не знаю, – нерешительно сказала она, – может, это и не имеет значения. Та медсестра сказала, что здесь абортов не делали. Было другое место… У частника. И Ромек уверял меня, что я лежала в частной клинике… Ничего не понимаю.
– А почему сестра вспомнила про аборты?
– Почему? Я спросила, где еще в Добое лечили людей, и она сказала, что было такое место, куда ложились сербские женщины, опозоренные мусульманами… Все! Больше ни о чем не спрашивай меня.