Горб Аполлона: Три повести
Шрифт:
— Бабушка, — стал рассказывать Петя — рэпе тоже возник на улицах, во дворах Бронкса, как самодеятельность, в конце семидесятых, ребята соревновались кто кого перекричит. Одевались в робы под африканцев с бусами и побрякушками. Бронкс против Квинса. Сначала был просто речитатив, а уже потом добавили музыку.
— Ну, в точности, как у нас в деревне, Бролино на Ощерино с переплясом. Только в наших деревнях это было в конце пятидесятых, значит, наши обогнали ваших негров в речитативе, — сказала я, а потом с грустью добавила, — правда, к семидесятым у нас это всё заглохло, молодёжь уехала в города.
— Десять лет назад в нашей школе белые тоже не слушали рэп, а сейчас а в Америке рэп стал таким популярным, как Битлсы. Есть свои философы, и теперь не только выкрикивают стихи под музыку, но соревнуются в изысканной рифме. Один даже вводит элементы образования.
— У нас тоже были образовательные, смешные речитативы, случалось, и матершинные, тогда их называли: «частушки с картинками».
— Да здесь тоже иногда поют «с картинками», — сказала Маша и усмехнулась.
— А этот отбеленный негр как вытанцовывает, ну в точности, как Генка Колбаса. Наш такие колена и па выдумывал, плясал до забвения самого себя, взвизгивал и такие сочинял прибаутки, что вся округа сбегалась смотреть на него. На этого, вижу, тоже сбегаются. Вот только Генка всё бесплатно прихлопывал, а у этого американского плясуна такое поместье, что он по нему на собственной пожарной машине разъезжает, будто десятилетний!
А эта певица, что выходит без рубахи, без порток! Я смотрю и удивляюсь: ну что может нравиться? Запыхается, валяется на сцене, перекручивается. Непристойные гримасы и фигуры показывает. Голос обыкновенный, ну не скажешь, что значительный.
— Бабушка, а мне нравится, как она поёт, мы с подружкой через месяц пойдём её слушать. Хочешь, пойдём с нами? Ты сама и послушаешь, — сказала Маша.
— Представляю, если я там окажусь, скажут, бабка-то сбрендила! Может, ещё на доске поехать?
— Да никто так не скажет и не подумает, бабушка. С нами дедушка Эстэр ходил на один концерт, как бы для охраны, но ему так понравилась эта рок–опера, что он теперь часто напевает оттуда «Джизус Крайст — суперстар!»
— А что это, за мода ломать инструменты? Швыряют их прямо в публику. Один вдребезги разбил хорошую гитару.
Мне так жалко её было, а публика хоть бы что — веселится, расхватала осколки как сувениры. Другой вскочил на рояль и начал ногами колошматить по крышке… Грохочет рояль. И это концерт? На сцене будто сумасшедший дом, девки мужиков распаляют, кривляются, те на них набрасываются. Такие циничные танцы. Никакой красоты. Говорят, у нас тоже так сейчас всё идёт в этом направлении, но в мою молодость такого не было. Наверно, и вправду, я из пятидесятых.
— Бабушка, а сейчас двадцать первый! Тебе нужно найти себе какое-нибудь занятие, — говорит мне Петя. Хотела ответить, что я уже старая находить себя, но отговорилась частушкой из нашего русского рэпа:
Ко мне дроля подошёл: Милка, я себя нашёл! Он нашёл, и я нашла! Борьба за качество пошла!А с этими неграми я сколько напереживалась! Внуки меня всё в расизме упрекают. Однажды ехали по негритянскому кварталу и вижу: кругом всё несколько
— Это так занимают места для парковки — отвечает мне Петя.
— А что если кто уберёт стул и поставит свою машину?
— Ему проткнут шины, и он больше никогда не отодвинет чужой стул. Такой неписаный закон.
Негры сидят прямо на панели. Развалились.
— Что это они так расселись? — спрашиваю. И уже открыла кошелёк, чтобы милостыню дать.
— Они так просто сидят — отвечает Маша.
— У нас так не сидят, а если сидят, то рядом шапка — кладите денюжки! — говорю я. — Всё равно что-то я им не доверяю.
— Кому? — Петя спрашивает.
— Да неграм. Не доверяю и дела с ними иметь не буду.
— Бабушка, а они разве дело какое тебе предлагают? Ты ведь и негров-то нигде не встречала.
— Ну, не знаю, но что-то они мне не нравятся — отвечаю я.
— Ты понимаешь, что это в тебе говорит твоё врождённое отношение к чужим, или, по–учёному, априорное. Ты должна с собой бороться и понимать, откуда у тебя это презрение. От страха чужого.
— А от страха, так это что? Как его, страх-то, преодолеть, если я боюсь их.
— Ты нашла тех, кто ниже тебя.
— Как ниже? Вон какие здоровенные и страшные по улицам бродят. Есть по телевизору и приличные, даже есть красивые, но по улицам вон какая шпана шалдыбашничает.
— Бабушка, ты должна себя сдерживать.
— Не могу я себя преодолеть насчёт «реальности», «априорности». Не понимаю я таких заумностей.
— Ты ведь такая добрая, открытая, беззащитноуступчивая, и как ты можешь быть против негров, чтобы убить всех чеченцев, как клопов? Никак не могу понять как такие разные убеждения уживаются в одном человеке?
— Ну, если я так приучена.
— Неужели в каждом человеке в зародыше сидит палач?
— Может, и сидит?! Я люблю смотреть на разные происшествия, иногда читаю «Криминальную хронику», люблю про убийства, заговоры… Интересно. А вот философствовать — я не мастер. Никогда не умела за себя постоять, не могла кричать и злиться.
— Добрая, говорит Петя, а как же так ты читаешь «Криминальную хронику»? Любишь глядеть на происшествия? Патологию всякую обожаешь. Почему ты любишь разрушение и хаос?
— Что я могу сказать? Люблю смотреть на разрушение и происшествия, как-то они меня будоражат. Так всё спокойно, скучно, а тут просыпаюсь. Я когда маленькая была, помню, как разбила одну рюмку, чуть прикоснулась, удивилась, что она так быстро разбилась, я этим же движением смахнула вторую, посмотреть, что с ней случится, и она тоже разбилась. И мне вроде жалко рюмок и в то же самое время приятно, что так как хотела, так и сделала. Хотение было такое. А потом вроде всё прошло.
— Бабушка, тебе всё само по себе интересно без всякого морального центра. У тебя всё стихийное и нет борьбы внутри тебя… Всё вокруг есть, а тебя нет. Ты наслаждаешься и прекрасным и ужасным, смотришь на катастрофы. Ты из всякого явления для возбуждения себя вымогаешь сильные ощущения.