Горб Аполлона: Три повести
Шрифт:
На другой день я нарочно не пошла сидеть на лавочке. Как-то стеснялась, чуждалась. Дочь засмеялась, когда я ей рассказала про встречу, говорит, может, у тебя роман будет? Поклонник, говорит, завёлся! И совсем меня напугала. И хотя мы с ней часто смеялись, как я уже говорила, насчёт одноногих и криворотых женихов, но это просто так ради смеха. Какие романы? Какое ухажёрство! Посмотрю на себя, конечно, лучше многих бабок, но возраст!
Проходит неделя, другая, прохожу мимо окон «самаркандского поклонника» никого не видно. На третей неделе встретились около почтовых ящиков. Я поздоровалась, чувствую, что покраснела, не знаю, что и говорить. С какой стати я так разволновалось, будто между нами
А он мне говорит:
— Что-то я вас, Даша, давно не встречал. Как вы себя чувствуете? Белок, что-то не ходите кормить…
— Я ничего, спасибо, живу.
— Тут экскурсия намечается в Нью–Йорк, не хотите ли записаться?
— А когда? Нужно спросить у дочки, может, и соберусь — ответила я просто так. Даже не знаю как к нему обратиться. Забыла, как зовут.
— Можно я вам позвоню?
И позвонил:
— Даша, это Феликс. Вы надумали ехать?
Я ещё не обдумала предложения и при его звонке сделалась ни жива, ни мертва, поджилки затряслись. Язык не слушается, ничего выговорить не могу. Наконец, после некоторого молчания, собралась с умом и сказала:
— Да, я хочу поехать. Записалась в это путешествие.
В автобусе мы сидели рядом, я старалась меньше говорить. Почти совсем отвыкла разговаривать с мужчинами. Боялась сказать какую-нибудь глупость. Всё больше он рассказывал о себе. Поведал о своей жизни. Был женат, жена умерла, русская была, блондинка, есть сын, у которого сейчас свои дети… Смотрела за окно, но не видела никаких живописных окрестностей. Нью–Йорк тоже промелькнул, как метеорит. Как быстро прошло время, как я вернулась домой, не знаю, будто во сне. Очень жаль, что я не всё могу припомнить. Я была какая-то отвлечённая, ничего не думала, смотрела, слушала. В жизни своей уже не припомню, чтобы мне так приятен был незнакомый человек.
Всю ночь ворочалась с одного бока на другой, странные явления приходили на ум, воспоминания, показалось… вдруг пригрезилось, что я молодая и радостно бегу по заливному лугу… По утренней росе. Приятные видения, прекрасные иллюзии проходили перед глазами, такие, каких никогда и не было в действительности дня. Причудилась сцена : я в длинном воздушном гипюровом платье играю концерт в светящемся, солнечном зале. Звуки, как искры, летят по воздуху. И кажется, я сливаюсь с этой музыкой. Меня уже нет, каждый звук это я, и несусь куда-то в небеса. Чувствую, как будто кто-то находится рядом. И привиделся мне этот самаркандец, и мы держимся за руки. Вот уже вместе играем. Я наклонила голову на его плечо и задрожала. И тут я испытала сладость ни с чем не сравнимую. Проснулась. Себя не могу узнать. Блаженство волшебного сна меня изменило, хотите верьте, хотите нет, появилось внутри лучезарное сияние — захотелось жить. Может, я неправильно передаю это чувство, но, казалось, изнутри кто-то шептал: «Живи, живи!» Неужели это я? Что это?
Прошла неделя. Я вся в волнении: придёт, не придёт? Самой смешно, что так встревожилась, совсем, думаю, старая, с ума сошла. Что такое? Была всегда тихая, робкая, незаметная, ничего из себя не воображала, и что это вдруг не вылезает из головы? Бес обуял?
В тот понедельник был какой-то американский праздник. Раздался стук в дверь. Я подошла и, отворив дверь, отступила назад: стоит он с букетом тёмнопунцовых гвоздик. Я сконфузилась так, как будто меня застали за чем-то нехорошим, а ведь сидела в этот час и читала. Отчего же я пришла в такое замешательство? Отчего не знаю что сказать, куда деть руки, куда смотреть? Стою несмелая, робкая, онемевшая.
— Проходите, садитесь! Пробормотала, что не убрано, хотя Фира только сегодня наводила порядок.
— Мне нравится ваша обитель. У вас уютно, кругом цветы, — произнёс он, а я взяла
— Феликс, я вас ждала.
А сама букетом прикрываюсь, будто хочу понюхать цветы, и сквозь головки цветков с холодными капельками росы искоса гляжу на него. Мне показалось, что он слегка смутился. Поставила вазу на стол, принесла рюмки и коньяк, и букет оказался между нами. Я отодвинула его на край столика, но время от времени взгляд приковывается к этим тёмно–пунцовым цветам. Они освещаются светом от лампы, искрятся и лепестки отбрасывают игольчатую тень. И никто не поверит, что цветы давали мне успокоение, какую-то уверенность. Посмотрю… и на душе спокойнее. Нет, не слёзы, а роса. Такая роса бывает по утрам на лугах, — думаю про себя.
Феликс тем временем рассматривал фотографии, стоящие у меня на письменном столике.
— Вы такая красавица! Вы были очень красивы в молодости, но и сейчас ваше лицо прекрасно, — слышу я его спокойный, приятный голос. Мне никто никогда не говорил, что я была красивая, не принято было! Так нас воспитывали, чтоб не зазнавались. Теперь-то я вижу, что и правда, — наши женщины не хуже ихних американских, только вот беда, не хватало нам ухода, хорошего гардероба и собственного возвеличивания. Только тут в Америке до меня дошло, как это важно. Я, однако, с самой молодости всегда лицо тёрла суконной тряпкой или мочалкой, и может быть, потому у меня морщин мало, моложе, говорят, выгляжу и, бывает, не верят, что у меня такие взрослые внуки.
Мы сели за стол и после того, как выпили по капельке коньяка, приступили к чаепитию. Я поставила свои любимые чашки из тончайшего китайского фарфора, переливчатых цветов, купленные Леной в антикварном магазине, вместе с чайником, на котором был выписан зелёный дракон.
— Какой вы любите пить чай? Заваренный в чайнике или разлитый по чашкам в готовых мешочках? — спросила я.
— Мне будет приятнее, если вы приготовите чай сами, — ответил Феликс. Я захотела моментально исполнить его просьбу, слишком круто повернулась, чтобы достать драконовый чайник, и задела локтем стоявшую возле меня чашку. Она разбилась. В растерянности стою над переливающимися осколками, и не то, чтобы мне её было очень жаль, а просто огорчаюсь от своей неуклюжести.
— Я такая неловкая… Замолчала.
— Не тяготитесь, Даша. Это к счастью, — сказал он и наклонился подбирать осколки моей оплошности.
Не могу забыть той минуты, когда он подобрал осколки бывшей чашки, бережно их сложил на столе и, стоя на одном колене, посмотрел на меня. Глаза у него были глубокие, вдумчивые, ясные. Взгляд тихий, ни лукавства, ни надменности. По глазам ведь человека видно, как кто смотрит. Он сел перед столом на маленькую скамеечку напротив меня и взял мою руку.