Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот
Шрифт:
Отец его, Николай Павлович Сабуров, двойной тезка своего любимого государя, был, по его собственному шутливому определению, "военной костью вплоть до мозга костей", хотя ему довелось обнажить свою саблю лишь единожды в жизни, отбиваясь от собак по дороге в Арзрум в 1829 году. Но даже и эту схватку Николай Павлович считал излишней в своей военной карьере, полагая истинным обиталищем Марса Штаб главнокомандования. Точно так, идеалом общественного устройства он считал отлично вымуштрованный полк, доведенный до размеров Империи. Однажды он захватил с собою на плац-парад своего юного первенца, - тогда-то
Николай Павлович Сабуров полагал назначение человека в том, чтобы действовать по раз и навсегда установленному уставу, совершенно не интересуясь целью своих действий. Преследуя расстегнутые воротники и волнообразные линии в шеренгах, Николай Павлович нисколько не беспокоился о военном могуществе Российской империи. Тщательно исполняя обряды православной церкви и всем сердцем ненавидя католиков и лютеран, он решительно не интересовался различиями между ответвлениями христианства и даже полагал такой интерес делом бабьим, недостойным звания офицера и дворянина.
Николай Павлович также внимательно следил, чтобы и вся его дворня соблюдала положенные ритуалы, и однажды вывел за бороду из церкви своего поддворецкого, вздумавшего там почесать, деликатно выражаясь, спину. Однако на расспросы о назначении того или иного предписанного действия он только сердился: нынешние фармазоны ни во что не верят, на все им резоны нужны, и к добру это не приведет.
И все же в том ужасном интервью Петр Николаевич вдруг признался, что в глубине души всегда завидовал отцу, ибо человек может быть счастлив лишь в качестве автомата, не знающего ни сомнений, ни ответственности. Это в юности, снимая слой за слоем случайности внешних форм и условных ритуалов, мы надеемся вылущить главную суть, как ядро ореха из скорлупы. И только после многих лет поисков и сомнений начинаем понимать, что смысл человеческого существования похож не на орех, а на луковицу: снимая слой за слоем, в конце концов оказываешься перед пустотой: слишком поздно убеждаешься, что условности и ритуалы были самой сутью, а не ее оболочкой.
Прочь, прочь, проклятые призраки! Забудем страшные слова, вырвавшиеся у великого человека в минуту отчаяния
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Говоря короче, Феклуша служила Ближнему, Николай Павлович - Порядку, но оба они сходились в отвращении к шкурничеству, которое служит только самому себе.
Николай Павлович не брал взяток, даже исполняя должность градоначальника, что было выгоднее обладания золотым прииском. Это обстоятельство составляло предмет сыновней горд.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Нынешний градоначальник не то что отец, - однажды обронил Петр.
– О мошне своей не забывает.
К его удивлению, Савелий долго жевал губами, пока наконец не вымолвил:
– Оно так, сударь Петр Николаевич: нынешний - плут и мошенник первостатейный. Но он хотя бы взятки берет, а батюшка ваш, вы уж не обижайтесь на старика, и вовсе был зверь: все по закону норовил.
Вот как: человечность может проявляться именно в беззаконии!
И однако же, Николай Павлович лишь в качестве
– Он мне надобен в моем хозяйстве.
Молодой агроном принялся за дела с большим воодушевлением. Владелец также был не против того, чтобы удвоить и утроить свое благосостояние, но приверженность к Порядку приводила к тому, что вид покорности в его глазах с избытком искупал воровство и нераспорядительность, а дерзкое выражение лица представлялось ему наикрупнейшим хозяйственным упущением. Каково же ему было выносить наглые домогательства Сеньки, беспрестанно о чем-то рассуждавшего, да еще, будто назло, с почтением отзывавшегося о ненавистной загранице, в то время как Николай Павлович твердо знал, что без русского хлебушка весь немец с голоду передохнет. К тому же Сенька требовал денег на предметы, до сельского производства вовсе не относящиеся, - сами слова его были не земледельческие, а химические: Либих, углекислота, аммиак...
Поэтому Николай Павлович постоянно вносил поправки в Сенькины прожекты - впрочем, вполне незначительные: из сторублевого плана закупок исключал в видах экономии какую-нибудь мелочь в десять-двадцать рублей; но распоясавшийся Сенька и тут предерзко заявлял, что тогда не имеет смысла покупать и все остальное. Каково?
И однажды зарвавшийся реформатор был назначен прислуживать за столом, а в остальное время сидеть в лакейской. И как же были поражены все в доме, когда Семен был найден повесившимся в недостроенной оранжерее, обещавшей принести ее владельцу неслыханный процент барыша.
– Кто ему чего плохого сделал?
– расстроенно разводил руками Николай Павлович.
– И не посек даже ни разу, а уж как было за что! А я простил, даже на барщину не выгнал: сиди себе в тепле, ешь, что после меня останется, - так нет же, набрался дури...
Петр Николаевич впоследствии настаивал в своих "Записках", что именно из-за этого эпизода дошел он до крайности анархизма, отказывая вообще кому бы то ни было в праве распоряжаться чужой судьбой, чужими дарованиями.
И тогда же ему открылось: обретенные человеком умения и надежды - это взведенная пружина. Государь Освободитель был сражен пружиною благородных надежд, которую сам же он и взвел, не дав ей однако распрямиться в общественном служении.
А в хозяйстве Сабуровых после добровольного исчезновения смутьяна дела пошли прежним чередом: Николай Павлович продолжал руководить посредством предписаний: "Бурмистру моему, села Полежаевки на реке Быстрице от Николая Павловича Сабурова, генерал-майора и кавалера - приказ: по получении сего предписывается..." Сколько и чего способна уродить земля, Николай Павлович решительно не представлял, почему и сообразовывался с урожаем прошедших годов, а более всего уповал на контроль и строгость, удовлетворяясь в конце концов видом покорности и раскаяния.