Горец

Чтобы держать себя в руках, Хелен пыталась делать подкоп. Она считала это вариантом уроков мастера Тая: обрати слабость в силу. Её подгонял страх, но она заставила его укрепить ноющие руки, а не расслабить кишечник.

Шварк, шварк. У нее не было сил, чтобы жалкий обломок булыжника в ее руке оставлял в стене глубокие царапины. Стена не была особенно прочной, поскольку и сама была сложена из булыжников. Но, несмотря на все тренировки у мастера Тая, её тонкие руки и маленькие

И что?Она все равно не могла позволить себе сильно шуметь. То и дело из-за тяжелой двери, которую ее похитители установили на входе в “камеру”, слышались их голоса.

Шварк, шварк. Слабость в силу. Корни ломают скалы. Вода и ветер побеждают камень.

Так ее учили. И отец, и мастер Тай. Реши, чего ты хочешь, и принимайся за дело, подобно текущей воде. Мягко, легко, непрерывно. Непреодолимо.

Шварк, шварк. Она понятия не имела, насколько толста стена, и даже было ли это вообще стеной. Насколько Хелен знала, она запросто могла пробивать бесконечный туннель в грунте Земли.

Похитители сдернули с ее головы мешок только тогда, когда доставили в это странное и пугающее место. Она знала только что они где-то в пределах столицы Солнечной Лиги, Чикаго. Но не знала где именно. Разве что, по ее мнению, это были Старые Кварталы. Чикаго был гигантским городом, а Старые Кварталы были подобны древним месопотамским тепе [1] . Слой на слое полуразрушенных руин. Они спустились глубоко под землю, пройдя причудливо извивающимся путем, который она запомнить не сумела.

Шварк, шварк. Просто делай это. Текущая вода победит все.

Когда-нибудь.

Работая, она временами думала об отце, а иногда — о мастере Тае. Но гораздо чаще — о своей матери. У Хелен в памяти не осталось ее лица, если, конечно, не считать виденное на голографических записях. Она погибла, когда Хелен было всего четыре года. Но воспоминание о дне, когда погибла ее мать, было постоянно живо в памяти. Хелен, испуганная, сидела на коленях у отца, а мама возглавляла безнадежную защиту конвоя от военных кораблей Хевена. Но в тот день мать спасла их с отцом.

Шварк, шварк. Работа вызывала оцепенение и в мозгу, и в теле. Большую часть времени Хелен не думала ни о чем. Она просто держала перед собой один образ: Парламентскую медаль “За Доблесть”, которой мама была награждена посмертно. С тех пор, куда бы они ни переезжали, отец всегда вешал медаль на самое видное место в доме.

Шварк, шварк. Верно, за то, что она сейчас делает, Хелен медалью не наградят. Но ей это было не важно. Не важнее, чем было матери.

Шварк, шварк. Вода течет.

Когда он заметил человека, которого искал, Виктор Каша испытал еще один приступ сомнений и нерешительности.

И

Сумасшествие. Лучший способ гарантировать себе почетное место — перед расстрельным взводом.

Неуверенность была достаточно сильна, чтобы приковать его к месту больше чем на минуту. К счастью, грязный бар был настолько забит народом и настолько плохо освещен, что его неподвижность не привлекла чьего-либо внимания.

Она безусловно не привлекла внимания человека, на которого он уставился. Виктору понадобилось не более нескольких секунд, чтобы прийти к выводу, что человек, являвшийся его целью, уже был наполовину пьян. Верно, сидевший в баре не шатался и не запинался, произнося бармену несколько слов. В этом, как и во всем остальном, Кевин Ушер тщательно контролировал себя. Но Виктор видел Ушера трезвым — изредка — и полагал, что может различить неявные признаки.

В конце концов именно это превозмогло страхи Виктора.

“Если он заложит меня, я всегда могу заявить, что он был слишком пьян, чтобы понимать, о чем шла речь. Вряд ли Дюркхейм не поверит мне — он сам достаточно острил насчет пьянства Ушера, верно?”

В тот момент, когда он пришел к такому выводу, Виктор увидел, как сидящий рядом с Ушером человек свалился со стула. Мгновением позже Виктор занял его место.

И снова заколебался. Ушер не смотрел на него. Гражданин полковник морской пехоты ссутулился над стаканом, уставившись на налитую в него янтарную жидкость. Виктор, если бы захотел, все еще мог уйти не подставляя себя.

Точнее это он так считал. Виктор забыл о репутации Ушера.

— Это грубое нарушение процедуры, — сказал человек, сидящий рядом с Виктором, не отрывая взгляда от стакана. — Не говоря уже о том, что нарушает все правила нашей профессии. Дюркхейм с тебя с живого кожу сдерет. — Ушер отпил глоток. — Ну, может быть и нет. Дюркхейм — бюрократ. То, что он знает о полевой работе, не перенапряжет мозги голубя.

В голосе Ушера не было признаков опьянения, разве только некоторая замедленность произношения. Не было признаков опьянения и во взгляде, который он наконец перевел на Виктора.

— Но что еще важнее — намного важнее, — это то, что я не на работе, а ты нарушаешь мою концентрацию.

Гневный ответ Виктора вырвался опередив рассудок.

— Мать твою, Ушер, — прошипел он. — С твоей практикой, ты сможешь пить в центре урагана не пролив ни капли.

Тонкая усмешка коснулась лица Ушера.

— Ну и ну, — протянул он. — Кто бы мог подумать? Маленький вундеркинд Дюркхейма на самом деле умеет ругаться.

— Ругаться я научился раньше, чем говорить. Поэтому я этого и не делаю.

Усмешка Ушера стала шире.

— О, как захватывающе. Еще один долистик вот-вот расскажет историю нищеты и лишений. Не могу дождаться.

Виктор усмирил свой темперамент. Он был несколько поражен тем, каких усилий это стоило, и понял, что это прорывался его страх. Виктор научился самоконтролю в шесть лет. Именно так он выжил и пробился в люди.

Пробился наверх. Но он не был уверен, что открывшийся вид ему понравился.

— Неважно, — пробормотал он. — Я знаю, что нарушаю правила. Но мне нужно поговорить с тобой, Ушер, с глазу на глаз. И я не придумал другого способа.