Горечь победы
Шрифт:
Разведчики уже шуровали в доме, а Шагаев еще только проснулся от яркого света фонарика, ослепившего его в первое мгновение. Жене семнадцатилетнего Шамиля было пятнадцать лет. Она спала, прижавшись к груди мужа, когда в спальне зажегся свет уже нескольких фонариков. Тонкая рука лежала на плече супруга. Темные волосы рассыпались по белоснежной подушке. Рядом с двуспальной кроватью стояла детская кроватка со спящим полугодовалым младенцем. Он проснулся от шума и закатился в крике. Пятнадцатилетняя мать, еще плохо соображающая со сна, что происходит, кинулась к сыну, забыв о прозрачном
Шамиль переводил взгляд с маски на маску. Лицо побледнело, но он все еще не верил в свой конец и надеялся, что появление русских просто страшный сон и его отпустят. Торопливо заговорил:
– Я ничего не сделал!
Худощавый русский, стоявший у постели, молча кинул ему одежду. Шагаев понял, что для него все кончено и русским уже известно о его подвигах. Слова застряли в горле. Он все сглатывал и сглатывал что-то, мешающее ему говорить. Кадык на шее дергался вверх-вниз, вверх-вниз. Красивое лицо застыло и неожиданно превратилось в уродливую маску. Он протянул разом похолодевшую, трясущуюся руку к рубашке и начал неловко натягивать на себя. Русские молча глядели на него.
Жена кинулась к мужу. С криком уцепилась одной рукой за шею, мешая одеваться. Глядела на разведчиков и быстро-быстро что-то лепетала по-чеченски. По щекам текли слезы. Волосы растрепались, вновь закрыв лицо. Шамиль отстранил жену. Кое-как натянул брюки и заправил в них рубашку. Молоденькая женщина, упав на колени и прижимая кричащего сына одной рукой, кричала и плакала, цепляясь за ноги солдат. Сбиваясь с русского на чеченский молила оставить ей мужа. Разведчики осторожно отталкивали ее, стараясь не задеть ребенка. Все они знали, что его отец подрывал их друзей-саперов. Канарис впервые не произнес ни слова. Да и Стрелок не стал задавать вопросы в доме.
Когда Шамиля уводили, его жена поняла, что больше никогда не увидит мужа и полгода продолжавшееся счастье обрывается для нее навсегда этой темной грозненской ночью. Она кинулась к Шамилю. Дико вскрикнула, увидев его побелевшие от страха глаза и начала заваливаться, не дойдя пары шагов. Канарис, стоявший у косяка двери, успел подхватить и ее и ребенка. Осторожно положил на широкую кровать. Под крик младенца направился к двери со словами:
– На смерти других счастья не построишь…
Под плачь ребенка разведчики выволокли обмякшего, тоскливо оглянувшегося Шамиля за ворота и закинув в БРДМ тотчас отъехали, пока женщина не очнулась. Броня, тихо урча моторами, понеслась по грозненским разбитым дорогам на базу…
Железные ворота на Гаражной медленно задвинулись за броней. Алхаза и Шамиля с завязанными глазами завели в кабинет к Канарису и посадили на стулья возле стены. Усевшись в кресло, Вагурин стащил маску и включил лампу. Тяжело вздохнув, принялся писать отчет. Два опера от МВД и ФСБ, устроившиеся за столом напротив, планомерно задавали вопросы бандитам об их деятельности, старательно
– Мамой клянусь, не знаю!
– Аллахом клянусь, не видел!
Канарис морщился от кавказского акцента, продолжая старательно писать отчет. Его почерк был коряв и неровен. Такой в народе называют «как курица лапой». Время от времени он задумывался, а затем продолжал выводить буквы. Наконец он закончил писать. Удовлетворенно взглянул на сочинение. Отложив бумагу в сторону, с силой хлопнул ладонью по столу:
– Ну, хватит цирка! Сейчас вы нам все скажете… – Крикнул, глядя на дверь: – Леха!
В кабинет вбежал широкоплечий боец-сибиряк не высокого роста. Холодные серые глаза посмотрели на полковника, а тот скомандовал:
– Открой им глаза. – И тихо добавил: – В последний раз.
Чеченцы насторожились от его последних слов и замерли на стульях. Разведчик одновременно сорвал повязки с их глаз и снова скрылся за дверью. От яркого света оба пленника сощурились. Когда зрение восстановилось, в первую очередь заметили здоровенный портрет Сталина на стене. Иосиф Виссарионович, изображенный в полный рост, пытливо смотрел на них с картины. Чеченцы вздрогнули и только потом перевели взгляды на сидевших за столом людей. Разглядев военных, поняли, что перед ними не те, кому можно вешать лапшу на уши. Светлоглазый коренастый мужчина в кресле тихо заговорил, не сводя взгляда с обоих и не моргая:
– Ну что, обезьянки, пришло время говорить и ответить честно на все интересующие нас вопросы. Мне нужны ответы, а вам жизнь. Сдаете бандитов и конспиративные квартиры, я вас отдаю вашим чеченским ментам, а там ваши родственники вас выкупят. А иначе… – И неожиданно крикнул: – Леха!
Оба чеченца вздрогнули от этого крика. Широкоплечий боец появился в комнате снова. По легкому жесту полковника вытащил огромный нож и тут же приставил его к уху Шамиля, крепко ухватившись за мочку. Оперативники за столом молчали, внимательно наблюдая за происходящим. Чеченец понял, что сейчас лишится этой части тела и жалобно заверещал:
– Я все скажу, брат!..
Канарис взревел:
– Не смей называть меня братом! Свинья тебе брат! Итак, первый вопрос… Что ты знаешь о немецком журналисте, прибывшем в Грозный?
Шагаев выпалил:
– Появился больше трех недель назад. Хочет заснять интервью с Абу-Идрисом. Привез его в город Аслан Сидаев из группировки Ислама Чалаева…
Шамиль замолчал. Канарис переглянулся со Стрелком: теперь стало ясно, зачем немец идет в горы. Не ясно было другое – почему омоновец идет с ним? Ведь не надеется же он на то, что его примут обратно? Полковник поторопил:
– Чего заглох? Тарахти дальше!
Шагаев растерялся:
– А я больше ничего не знаю о немце… Разве только то, что они с Асланом были на Центральном рынке и немец встречался с Ихваном, Зелимханом и Ахмедом, а еще заснял подрыв саперов на Первомайской, который был совсем недавно. – Горячо воскликнул: – Но это не я минировал! Не я! Это Сидаев…
Конец ознакомительного фрагмента.