Горечь прежних пыток

Мориц Юнна Петровна

Ступени сна

Только в миг содроганья, когда, спотыкаясь о мраки, заплетается речь, волоча одинокое тело по горам и лесам, сквозь ущелья, кусты и овраги — к пустоте, где последней ступенькой во льду затвердело соскользанье в ничто, в никуда, в потаенную прорубь, в прорву, в пропасть, в провал, в промежуток надежды и взлета, в эту прорезь для всхлипа, для ветви, с которою голубь сросся вестью благой, в этот клюв, где лазурь, позолота не зазубрены кистью и ластятся клекотом, стоном, сладкой мякотью слез, образующих лук, и папайю, и огромную жалость, что, даже летя за балконом, только в миг содроганья, о господи, я засыпаю!.. только падая ниже своих предыдущих рождений, инфузорий из памяти мглистой, слоистой, текучей,— вниз лицом и, зарывшись на дно, где трава сновидений... только там обретается жизнь как единственный случай.

К

своей благодати...

К своей благодати нельзя принуждати... Из всех положений (земля ему пухом!) Ван-Гогу блаженней с отрезанным ухом. Ни перса с гаремом, ни Ромула с Ремом — нельзя принуждати, ни чью-нибудь душу, ни море, ни сушу к своей благодати. Ни мужа, ни сына, ни друга, ни брата, ни кума, ни свата нельзя принуждати к своей благодати — это чревато!..

Трамвай-убийца

Не помню имени. Когда — не помню — где?.. Мучительная пантомима. Но мускулы, которые в воде неутомимо дрожащую раскатывают ткань зеркальных отражений, — во мне сработали!.. И, хрустнув, как стакан, распалось вещество, (с которым жить блаженней!) беспамятства, забвенья вещество — за ним ужасное клубится. Я вспомнила — когда и где... И что с того?! Передо мной трамвай. Трамвай-убийца, суставчатый, запущенный с горы, науськанный на запах мысли, он гнался и давил, он из любой дыры выслеживал, его колеса перегрызли так много человечины, что спрос — какой? с кого? с трамвая? с рельсы ржавой? с дуги? руля? рубильника? с колес, раскрученных великою державой? Я назвала тебя... И что теперь? За всех раздавленных — научно углубиться в твои колесики, косящие на дверь?.. в колесики твои, трамвай-убийца, по всем законам неподсудный зверь?

Интермедия

За окнами катится липовый пух, тучи точат ножи. Речь говорящий — как тесто, распух, играя дрожжами лжи. Голенький, с луком тугим божок целится с потолка. Кто-то вздремнул и диван прожег окурком «Явы» или «Дымка»,— любопытные приоткрывают дверь, своей участи чуя запах. На них председатель рычит, как зверь, стоящий на задних лапах.  Председатель ключом по графину бряк-бряк, дно — навыворот, летит оскольчик. Вышла голая вода из графина: — Дурак, купи себе колокольчик!

Из дневника

Любил Котлов сидеть в котельной, пары поддерживать в котле, рассказы в папочке отдельной читать, блаженствуя в тепле. Там были острые детали и много смелой колбасы — в те дни крамолою считали писать про брови и усы,— маразм крепчал, как тот мороз, боялись правды, как заразы, когда соленые рассказы Котлов в котельную принес. Их сочинил один приятель, ему открыли светофор — и заключил один издатель с ним настоящий договор! Да, мой приятель и Котлова рассказы эти сочинил без хохотанья удалого и симпатических чернил,— что было ново для тогда! И, в общем, автор вышел с рыбкой! Барахтался в пучине хлипкой — а вышел с рыбкой из пруда. Уже вторая корректура, вот-вот «сигнал», банкет и юг. И автор ходит, как Вентура,— но тут как раз ему каюк!.. В котельную стучится дворник, привел он ангелов троих. Котлов, в трусах, большой затворник, со всех сторон волнует их. Он ест. Огромный синий лук и в собственном соку горбушу. Они Котлову лезут в душу, а там — Котлов, он ест. И вдруг — рассказы в папочке отдельной они хватают со стола и вылетают из котельной варить великие дела: набор рассыпан, автор понят, по всем статьям разоблачен, его до лучших дней хоронят под очень толстым кирпичом, он

не дается, кроет матом, творить он хочет день и ночь,— ведь даже очень мирный атом из саркофага рвется прочь!.. Но тут к нему подходит некто, большой и пламенный, как печь, на пустыре в конце проспекта произнося прямую речь:  —Купи, любезный, три квиточка на всю семью в любую даль. Катись! Не то пришьем — и точка! И, бога ради, не скандаль,— чтоб там по пьянке одинокой в окно не выйти кверху дном. ...Что ищет он в стране далекой?! Что кинул он в краю родном?

Читая греческий кувшин

Вся она ходит за ним, вытянув личико лисье, робкой вздыхая душой, шелком зеленым шурша. Он же — склоняется весь к бегственной, чувственной мысли, юношу подвиг влечет, славы большая лапша! В море гудят паруса, флот уплывает во вторник, даже поэта берут, чтобы украсить войну,— видя широкую кровь, пусть вдохновится затворник. Вся она ходит за ним, плавную стелет волну... Дева предчувствий полна, он возвратится не скоро, будет измызган тоской, играми резвых богов, язвами рабских галер, беженством, нищенством вора, — будет орать он во сне... голеньким ртом без зубов. Вся она ходит за ним, пряча улыбку возмездья. Весь он на месте стоит, в свой путешествуя ад. Странствует только душа, все остальное — на месте, в чем убедится с лихвой, кто возвратится назад.

Купальщица

Вышла из полотенец, переступила — за. Зеркало, как младенец, смотрит во все глаза. Она на него дышит, ладонью стирая мглу. Оно ее всю слышит, видит в любом углу рот ее приоткрытый, шелест ее босой, пахнущий мятой, мытой ливнями и росой... С гривы струятся волны света, и в каплях — грудь. Господи, это горло, длинное, словно путь, перетекает в зеркало. Вся она в нем висит на стене, где оно, посверкивая, в глуби свои косит: нет ли такого стебля, чтоб она приросла, пока — раскачивая, колебля стулья и облака,— на меня выдыхает нечто и насылает — из тайны, глядящей млечно вдаль и куда-то вниз.

Черепаха

Нечто высшее, нечто такое, не сводимое к свету и тьме, подперев подбородок рукою, в нашей видит она кутерьме: Ей, потомку древнейших династий, труден поиск обычных вещей — и приносит ей девушка Настя витамины в лице овощей. Принимая дары драгоценны, светлой деве кивает главой героиня трагической сцены, боль и горечь души мировой — черепаха, прекрасная дама с неземными чертами лица, ее родина — классика, драма, пыль веков и мгновений пыльца...

Бездны холодок под хлопком...

Бездны холодок под хлопком, в часиках — вода, время близится к раскопкам страха и стыда, где преджизненные неги вглублены во мрак, как подснежники — под снеги, ландыши — в овраг. Прежде жизни — эта сырость, прежде глаз и уст, все в ней отрокам навырост — платье, вербный куст, лодки мглистая глубокость, ни по чьей вине после близи — одинокость на дощатом дне.

В апреле бывает нашествие...

В апреле бывает нашествие отроков со стихами. Тихое сумасшествие плавает в их мозгу, превращая простые мысли в нечто обросшее мхами, хвощами дочеловеческими на девственном берегу. Я берегу их души, нервы и самолюбье, делаю голос глуше, делая замечанья,— потому что их бедные уши в эти дни вырастают из глуби, где предчувствия, равные смерти, долбят скорлупу молчанья. Десять отроков на неделе приходят ко мне в апреле. Я надеваю белое, к свету сажусь лицом. В этом священнодействе — их мечта о вселенском семействе, о таинстве чтенья мыслей — столбцом!