Горечь таежных ягод (сборник)
Шрифт:
— А с работой как у него, со службой?
— Вот я же и говорю: равнодушие появилось. Ошибки стал допускать. Редко, но бывает. А вы же знаете, что означают в нашем деле даже маленькие ошибки.
— Да, — протянул Кадомцев. — Я тоже заметил еще на командном пункте… Что у вас по расписанию в следующие часы?
— Технический тренаж.
— После политзанятий я на полчаса задержу Салтыкова, побеседую с ним. А потом подойду к вам на позицию.
— Слушаюсь.
В опустевшей ленкомнате Салтыков аккуратно разложил перед собой учебник и конспект,
И все-таки, несмотря на внешне безразличный вид, он нервничал — барабанил пальцами по столу. Кончики пальцев, даже ногти, были у него желтыми, как у заядлого курильщика.
— А мне сказали, что вы некурящий, — произнес Кадомцев.
— Правильно сказали, — усмехнулся солдат. — А пальцы у меня от проявителя желтые. Вчера фотографией занимался.
Салтыков ожидающе поглядывал на капитана — ему наверняка не терпелось узнать, зачем же его оставили? Одного из всей группы.
— Что-то в последнее время вы, Салтыков, без настроения живете и работаете. В чем дело, если не секрет?
— А я не делаю никакого секрета, товарищ капитан. Просто, откровенно скажу, надоели мне с приставаниями: что да почему? Разве человек все время обязан жить с хорошим настроением? Бывает ведь и плохое.
— Бывает. А в чем причина?
— Так, дело обыкновенное. Рассчитывал остаться на сверхсрочную, а теперь не получается. Как говорят, обстоятельства не позволяют. Вот и жалею.
— Что же это за обстоятельства?
— Домашние… Сестра тяжело болеет, уход за ней нужен. А дома только одна мать.
— Давно она болеет?
— Пятый год… Парализована.
Кадомцеву стала ясна несостоятельность этого «довода». Почему Салтыков раньше об этом умалчивал? Значит, есть другая причина, и, вероятно, существенная, если Салтыков решился пойти на хитрость.
Чтобы не особенно смущать солдата, Кадомцев, слушая его, раскрыл классный журнал и стал делать в нем записи о своем посещении политзанятия. Скосив глаза, мельком посмотрел на Салтыкова: тот следил за авторучкой, близоруко прищурясь. И тут Кадомцева осенило: он вдруг вспомнил точно такой же взгляд Салтыкова на занятиях, когда переписывали таблицу, вспомнил его напряженное сопение вчера у планшета… Ну конечно, как он не догадался раньше? Планшетист, имеющий дело с мельчайшими хитросплетениями координатной сетки, с многочисленными цифрами, знаками, написанными зачастую нечетко, неясно в спешке боевой работы и… — близорукость. Вот она, причина!
— И давно это у вас?
— Что? — непонимающе взглянул Салтыков.
— С глазами…
Салтыков вздрогнул. С минуту молчал, опустив голову. Наконец произнес глухо:
— Еще с зимы… Болел я конъюнктивитом, в санчасти лежал. С тех пор и хуже. Эх, да что там говорить, товарищ капитан! — солдат в сердцах махнул рукой. — Все равно этому не поможешь. Дослужу до демобилизации — три месяца осталось, а там видно будет.
— Почему не поможешь? — возразил Кадомцев. — Пошлем вас на обследование в госпиталь. Там и подлечат, и, если потребуется, очки подберут. А мы тем временем подумаем насчет сверхсрочной службы.
У
— Здравия желаю, товарищ капитан!
— Здравствуй, Юлиан Мамкин! — улыбнулся Кадомцев. — Куда и по какому делу собрался?
— За водичкой, товарищ капитан. Тут недалеко ключ имеется. Вода — аж зубы ломит.
— Пить захотел?
— Так точно. Только не я — ефрейтор Трушков. «Сбегай, — говорит, — за ключевой. Для промытая пищевода».
— Он что, заболел?
— Никак нет. Физически здоров.
— А ну-ка позови его ко мне.
Трушков вежливо улыбался.
— Значит, пить захотелось?
— Так на завтрак же селедку давали. Природа требует, — ответил ефрейтор.
— Вот что, товарищ Трушков. Если я еще раз увижу или узнаю, что Мамкин у вас на побегушках, получите взыскание. Сделали выводы?
— Так точно. Сделал.
— Какие?
— Обучать и воспитывать молодое поколение согласно воинской этике. Не превышая полномочий, — отчеканил Трушков.
— Я вполне серьезно, — сухо сказал Кадомцев. — Стыдно вам, человеку с высшим образованием. Некультурно.
В кабине станции наведения ракет Кадомцев пробыл недолго.
Старший лейтенант Вахрушев сел за пульт офицера наведения и, используя имитационную аппаратуру, провел несколько тренировок по низковысотным малоразмерным целям. Кадомцев был рядом и видел: Вахрушев сознательно создавал для операторов наиболее сложные условия. Выдавал «пачку», имитирующую цель, на минимальной дальности, когда она вот-вот войдет в зону пуска и когда от операторов требуются исключительная быстрота, собранность, мгновенная реакция — ошибка одного здесь, как правило, означает провал работы всего расчета. Запускал цель специально через зону местных предметов, и ее отметка то и дело смазывалась на фоне золотистой ряби «местников». Тем не менее операторы ни разу не сорвали проводки.
После третьего варианта Кадомцев, чувствуя, что у него у самого от напряжения стучит в висках, положил руку на плечо Вахрушева.
— Хватит. Достаточно…
Ни перед тренировкой, ни во время работы Вахрушев не сказал солдатам ни одного лишнего слова, только уставные команды. Они понимали его с одного взгляда, не расспрашивали, не требовали уточнений, работали молча и сосредоточенно.
— Разрешите, товарищ капитан, сверх программы? Продемонстрировать «систему Ю-три»?
— Давайте.
После команды Вахрушева «создать условия!» в кабине началась вакханалия. Распахнулась дверь, от хлынувшего дневного света зарябило в глазах; задребезжал динамик громкоговорящей связи, включенный на полную громкость; где-то над операторскими шкафами назойливо запищал зуммер.
А Вахрушев, перекрывая шум, уже выдавал команды:
— Контрольная цель! Скоростная, одиночная. Поиск. Азимут… Высота… Дальность…
Потом на экранах появилась не одна, а группа целей: золотистые светлячки, мерцающие сквозь метелицу помех. Они упрямо липнут к перекрестиям, как пчелы к намазанной медом сотовой раме.