Горечь таежных ягод (сборник)

Петров Владимир Николаевич

Ведь если разобраться: что ему в общем-то терять — через несколько месяцев демобилизация. Ну, отсидит еще трое суток на гауптвахте, так это ему не в диковинку…

— Придет, — убежденно сказал Кадомцев.

Утяшин промолчал. Повернулся и стал грузно вышагивать по комнате. Четыре шага в одну сторону, поворот — и четыре в другую. Была в этом намеренная демонстрация: вот я похожу и подожду. Ждать осталось немного — каких-нибудь двадцать минут. А уж потом поговорим и поглядим, чьи слова чего стоят.

Вообще-то

это было мелочно. Ведь явится или не явится вовремя Микитенко — в любом случае результат станет известен всем, в том числе и начальнику штаба. А может быть, Утяшин на что-то рассчитывает, знает о чем-то, чего не знает Кадомцев?

Кадомцев подумал, что сейчас стоило бы еще о многом сказать Утяшину. Тоже о нелицеприятном, спорном, о таком, что надо было делать по-иному. Нет, не нужно ни о чем говорить. Потому что в конечном счете все это второстепенное, а главное и принципиальное в отношениях между ними решается именно сейчас.

Половина одиннадцатого… Двадцать два тридцать. До вечерней поверки остается ровно десять минут. Глядя на циферблат настольных часов, Кадомцев вдруг отчетливо понял, что вернется или не вернется вовремя Микитенко, имеет для него большое значение. Дело не в том, что это может доставить удовольствие Утяшину, и даже не в неприятностях, которые обязательно последуют. Посклоняют на совещаниях, наверняка сделают внушение в политотделе. Однако все это несущественно. Страшно другое, что он, Кадомцев, замполит дивизиона, ни черта не разбирается в людях…

В коридоре послышался топот, протяжно окая, дневальный выкрикнул команду: «Приготовиться к вечерней поверке!» Кадомцев поднялся, приоткрыл дверь, спросил дневального:

— Микитенко не приходил?

— Никак нет, товарищ капитан! Не появлялся. Вот ребята сейчас приехали, горючее привезли. Говорят, на Поливановском проселке мост снесло.

Закрывая дверь, Кадомцев ощутил неприятный холодок на спине. Это какой же мост, не у села ли? Не может быть, мост новый, добротный. Вероятно, другой. Кадомцев просто не видел его, он ведь ехал не проселком, а полевой тропой.

Мелькнула мысль: Утяшин наверняка знает про этот мост, ему могли сообщить. Спросить у него?

Утяшин стоял у географической карты, тянулся на носках, стараясь разглядеть что-то у самого Северного полюса.

Зачем же спрашивать, можно позвонить и справиться у дежурного.

Кадомцев потянулся к трубке, но телефон зазвонил.

— Слушаю.

Докладывал дежурный по дивизиону лейтенант Колосков: только что прибыл из увольнения рядовой Микитенко. Зашел на КП почиститься. Сейчас моет сапоги возле пожарной бочки под фонарем.

— Так направляйте его сюда, в казарму. На вечернюю поверку.

— Есть! — сказал Колосков, зачем-то подул в трубку, потом спросил: — Разрешите неофициальное добавление сделать, товарищ капитан?

— Опять за свое? — притворно рассердился Кадомцев,

кося глазом на Утяшина: тот по-прежнему топтался у карты.

— Виноват! — кричал в трубку Колосков. — Одним словом, Микитенко теперь жених. Сделал предложение и сияет, как новый полтинник.

— Понятно.

— Он спрашивает: можно ли жениться? Не терпится получить разрешение.

Не прикрывая микрофона, Кадомцев нарочно громко спросил начальника штаба:

— Василий Сергеевич! Рядовой Микитенко надумал жениться. Как, мы ему разрешим?

Утяшин обернулся и направился к столу своей обычной легкой и пружинистой походкой. На лице ни тени от недавнего трудного разговора. Вот теперь Кадомцев его узнал: это был майор Утяшин. Общительный, простецкий и неискренний. Да, неискренний. Просто удивительно, как мог Кадомцев не заметить этого раньше.

— Значит: спрашивай — отвечаем? — усмехнулся Утяшин. — Выдаю притчу. Однажды Сократ на подобный вопрос своего ученика ответил так: женишься ты или нет — все равно будешь жалеть о том, что сделаешь.

— Понятно, — сказал Кадомцев. — Лейтенант Колосков, вы меня слушаете? Передайте Микитенко, что майор Утяшин и я не возражаем. Пускай женится. А сейчас — на поверку!

12

Звук был широким и сильным. Он впитывал в себя и шелест веток, и скрип форточки, и шаги дневального в коридоре, и еле слышимый лай сторожевых собак.

Оказывается, можно слушать тишину.

Кадомцев почувствовал это еще там, в канцелярии. Услышал радостно-нарастающий звук.

И ему захотелось побыть наедине с самим собой.

Он лежал долго, ничего не замечая, впитывая тишину, почти физически чувствуя, как она вливается.

В канцелярии настенные часы долго и хрипло отбивали полночь. Трудный был день, пестрый и верченый, как карусель. Лица, встречи, беседы… И ожидаемые и неожиданные. А одной все-таки не было. Встречи, которую он желал и ждал. Она не получилась, не состоялась. Сейчас он может самому себе в этом признаться.

Говорят, что, если двое очень желают встречи, она может произойти.

Щелкнул дверной замок, и в приоткрывшуюся дверь неуклюже протиснулся старшина Забелин. Осторожно, на цыпочках, он прошел к вешалке и, снимая мокрую, твердую от воды плащ-палатку, задел тумбочку. В темноте посыпались на пол щетки, загремела алюминиевая кружка… Ворча и чертыхаясь, Забелин стал шарить по полу руками.

— Я не сплю, — сказал Кадомцев. — Вруби свет.

Извинившись, старшина щелкнул выключателем, стал молча стягивать сапоги.

— Прямо потоп. К третьему посту еле добрались. Все болото водой взялось. Портянки хоть выжимай. А эти собаки — ну чистые волкодавы. Сами мокрые, дрожат, зубами от холода клацают, а так и норовят схватить за ляжку. Накидку вон мне попортили.