Горечь таежных ягод (сборник)
Шрифт:
10
Все значительное в жизни повторяется. Вот и сегодня почти повторится то, что было пять лет назад. Многое будет похожим: такой же сырой осенний воздух, пахнущий прелью тайги, тот же аэродром с тусклым блеском мокрого бетона, те же действующие лица… Жизнь не очень-то разнообразна, тем более у них, людей, связанных невидимой нитью армейского распорядка, единым ритмом, четким, как часовой механизм.
Все повторится, но все будет иным.
Правда, тогда был не вертолет, а полупустой рейсовый АН-2. Они с Мишей Белкиным оказались
В ресторане аэропорта официантка спросила их: «Вы братья?» Потом, одеваясь, оба украдкой рассматривали друг друга в зеркале, сравнивали и никакой схожести не находили.
А Зойка уехала накануне, поездом, потому что не переносила самолет: что-то такое у нее было с вестибулярным аппаратом. Костя ее не видел, но по тому, с какой нежностью говорил о ней Белкин, представлял, что это, должно быть, очень хорошая женщина.
Помнится, при встрече она ничем особенным не поразила Костю. Нет, почему же? Она выделялась среди пестрой толпы в зале аэровокзала — из-за погоды тогда скопилось много пассажиров. Он принял ее за стюардессу — маленькая изящная женщина, белокурая, в строгом английском костюме шла им навстречу, чуть покачиваясь, балансируя, ловко минуя сваленные на пол чемоданы, сундуки и «сидора» промысловиков-таежников.
Ему не понравилась ее улыбка: как на плакатах: «Летайте самолетами!».
В полку существовал железный закон: молодоженам — квартиру. У них уже была квартира в финском домике, ключи от которой Зойке вручили еще вчера. Косте, холостяку, предстояло коротать ночь на топчане у дежурного по части — общежитие холостяков еще только строилось. Белкин его не отпустил.
С каждым днем его все глубже затягивало в омут, тонуть в котором было и сладко, и больно, и тревожно, и радостно. Очень скоро он понял, что любит.
Он не знал, как к нему относится она. Он не имел права даже думать об этом, потому что их с Мишей связывало нечто большее. Была грань, которую он никогда бы не смог переступить. Это был тот самый заколдованный круг, не имеющий выхода.
Наверное, такая неопределенность устраивала его, иначе он не отказался бы от перевода по службе в другой город. А между тем он ведь отлично понимал, что ему, больше чем кому-либо другому, следует уехать из полка. Понимал…
Он всегда уверял себя, что ему и так хорошо. Но это была неправда. На самом деле он всегда ждал какого-то события, которое само собой определит развязку, сразу разрубит запутанный узел.
И вот теперь он понял, что это случилось. Оно пришло таким, каким он никогда себе не представлял: жестоким, безжалостно отметающим любую неопределенность, двусмысленность и фальшь. Пришло, чтобы поставить все на свое место.
Все трое они не были готовы к этому. Тем лучше. Сейчас каждому из них предстоит подумать о многом, о прошлом и особенно
Костя был уверен, что именно об этом думает сейчас Зойка, дожидаясь их на аэродроме, думает Миша Белкин, лежащий на носилках в пассажирском отсеке.
…Вертолет стриг тайгу, ныряя в низины, вихрем проносясь над каменными распадками, колотым дробным грохотом будоража уснувшие листвяжники, голое чернолесье осинников. Костя держал устойчивую связь с аэродромом, передал по радио просьбу доктора: необходим самолет, капитан Белкин должен быть сразу же отправлен в окружной госпиталь на операцию.
Посадочный знак был выложен на краю аэродрома, у самой опушки, — там же стоял готовый к полету АН-2. Несколько военных и две женщины в цветных болоньях ждали вертолета.
Со всей осторожностью Костя мягко притер машину, выключил двигатель, устало откинулся на сиденье. Страшно хотелось курить. Машинально взглянул на часы: оставалось не более двух часов светлого времени. АН-2 может еще поспеть в область.
Он намеренно замешкался в кабине и вышел последним — его пугала встреча с Зойкой.
Все выглядело буднично: неторопливые расспросы, обычные рукопожатия, озабоченные лица. И только разговаривали не как всегда, а вполголоса, словно боялись разбудить спящего. И еще среди всех выделялись широко раскрытые глаза художницы, в них страх, смятение, растерянность.
Назойливо и тонко гудел вентилятор в кабине, который Костя забыл выключить, и это было как звенящая струна.
Над носилками, поставленными на расстеленный брезентовый чехол, склонилась Зойка. Она что-то говорила Белкину, поминутно отбрасывая со щеки мокрую прядь волос. Моросил мелкий дождь, но Костя только теперь обратил на это внимание.
Она подняла голову, обвела взглядом стоящих поодаль мужчин, кивнула кому-то. «Иди, — подтолкнул Костю в спину подполковник Карягин, — ну иди же!»
Костя торопливо подошел, ткнулся коленками в запятнанный маслом брезент и вдруг почувствовал громадное облегчение, будто только что свалил с плеч тяжелую и неуклюжую ношу. Он смотрел на Белкина и видел только темные искорки зрачков. В них было столько тепла, искренности, что сразу улетучились все недавние Костины сомнения.
— Растряс ты меня! — усмехнулся Белкин. — Как по кочкам.
— Говори спасибо и на этом, — в тон отозвался Костя.
— Да уж говорю. Слушай, у меня к тебе просьба: завези ты ей уголь и дрова на зиму. Я, наверное, долго там проваляюсь. Сходи в КЭЧ и выпиши наряд, а машину в батальоне попроси. Организуй.
— Сделаю.
— И вообще… — тихо сказал Белкин, медленно переводя взгляд с Зойкиного мокрого лица на Костю. — И вообще…
— Что… вообще? — хрипло спросил Костя, чувствуя внезапную сухость в горле, понимая, что переспрашивать ему совсем не нужно было.
— Если что, не оставляй…
Надо было сказать что-то ободряющее, по-мужски грубоватое, сказать решительно, твердо, но без фальши. А Костя не смог. Он не забыл, как уже сфальшивил недавно, там, на таежной поляне. Может быть, Зойка способна сказать эти слова? Но она поняла его по-своему.