Горечь
Шрифт:
САША: Ну, ну, не надо так… Было, всё было, знаем. Но ведь осудили эти порочные методы.
ЮРА: И, как всегда, своевременно. До сих пор кости повсюду торчат. Живём на костях… Как дорога на Чукотке, по которой мой друг ездил недавно: Иультин — Эгвекинот. Двести километров по костям зэков. Едешь, а они гремят, гремят…
ПЕТЯ (после паузы): А жена Пугачёва живой осталась. Я год назад в финчасти академии её видел. За конфискованные вещи чего-то получала.
МИША: Давайте лучше я тоже расскажу,
ЮРА: Ты так обижался, Мишка, что даже пожаловался однажды майору Чемерису, и он вызвал меня и продраил за непочтение к Одессе. Расценил как антисемитские выпады. Вот было времечко немыслимой интернациональной дружбы!
МИША: Такого не помню, но вообще Чемерис был хорошим честным мужиком. Хотя и грубоватым. Матерился часто. Я называл его мастером «драирОвки»… Помните, была внезапная проверка общежития, и кто-то из нас бутылку с водкой в сапог наскоро запихал? А Чемерис перед самым уже уходом взял тот сапог и молча отставил в сторону. И ушёл…
РАФИК: Он, в сущности, очень порядочный человек. От тринадцатой зарплаты отказывается. Гвоздя себе после войны из трофеев не взял. А ведь сколько автотранспорта в его распоряжении было!
ЮРА: Да уж… Мой командир полка, помню, полные «студебекеры» отправлял в Москву из-под Вены. Для высокого начальства. А замполит лично сопровождал ценный груз… И себя тоже не забывали… Но, дорогие ребята, не происходит ли у нас некоторая, извините за иностранное слово, аберрация? За что мы, подумайте только, прославляем человека? Что не вор, не взяточник, не мародёр… Прямо как в старом анекдоте о Сталине: «Видишь, деточка, какой добрый — узбекскую девочку держит на коленях. А ведь мог убить…»
САША: Ну, это исключение! Не все ведь такие, как твой командир полка, Юра…
(Снова пауза, после которой в разговор вступает Виктор Куценко, который до этого больше молчал.)
ВИТЯ: А в академии, помню, мне сразу понравилось: хорошие лаборатории, отличные преподаватели; библиотека, клуб — всё на месте. И начальство, в принципе, приличное. Военинженер I ранга Кузнецов — стройный, седой, подтянутый, в пенсне, типичный военный интеллигент. Строгий, но справедливый, жуткий патриот факультета. Как он любил хороших строевиков и спортсменов! А полковник Акулов из учебной части. Добрый такой, спокойный тюфяк… А майор Чемерис? Да, резок, да, грубоват, но зато человек долга и чести. Таких поискать!
САША: А первый начальник нашего курса Антонов! Отец родной!
ЮРА: Эти родные отцы и подтянутые интеллигенты в пенсне, эти честняги и добряки нормального слова мне за три года не сказали! Только ругань, только выволочка. Сколько потом служил в армии, никак не мог привыкнуть к подобному тону. Правда, как сам начал командовать ротой, сделался почти таким же. Но это ведь ужасно!
РАФИК: Эх ты, гуманист неисправимый!
ЮРА: Ты слишком хорошего мнения о писателях, Рафик. Спасибо тебе от лица организации, в которой я не состою. Что же касается тринадцатой зарплаты Чемериса — ну, ей-Богу, генерал-лейтенанту хватает и двенадцати. Кстати, никому из нуждающихся она всё равно не достаётся…
И возникает вопрос — не только в связи с Чемерисом, а вообще. Надо ли пускать слюни и восторгаться кем-то лишь потому, что его не поймали за руку, что он не убил соседа, не предал родного папу. ведь ещё тридцать два века назад Господь Бог рекомендовал всем людям без исключения следовать этим правилам, и никогда не считалось, что нужно за это награждать орденами, присваивать почётные звания или ставить бюст на родине в Калиновке.
Но, возвращаясь к твоему, Рафик, «закадычному другу Эрасту», замечу, что куда лучше, наверное, быть как он, и педерастом, и гуманистом, чем человеком, не знающим сострадания, прямолинейным фанатом, зацикленным на какой-то идее и механически выполняющим любой приказ.
(Юра уже не без труда выговаривал все эти многосложные слова и причастные обороты, однако не сдавался и продолжал.)
Я вспомнил сейчас… Да, вспомнил, и не знаю, можно ли считать хорошим и достойным человека, получившего на воспитание мальчишек со школьной скамьи и начавшего сразу же их запугивать грубыми окриками и угрозами. Человека, который не предотвратил, а даже способствовал привлечению к суду чести девятнадцатилетнего ошеломлённого юнца, не понимавшего, за что ему такая кара: ну, опоздал во время летней практики в авторемонтных мастерских к своему верстаку. Задержался на обеденном перерыве…
ВИТЯ: Не помнишь разве, Юра? Ты заслужил наказание. В тот год было такое постановление партии и правительства: опоздал больше, чем на восемнадцать минут, — судить. Для укрепления дисциплины. И правильно. Теперь такого нет — и вон как разболтались!
ЮРА: Но мы-то были ещё просто студенты… А подсудимый ваш, между прочим, чуть тогда под электричку не бросился. Возле Гатчины. Не сидел бы сейчас с вами…
САША: Ну, ну, Юра, перестань. Не такой уж страшный суд был: не совсем настоящий.
МАРК: Почему же? В тюрьму его, конечно, не посадили, но из академии грозили выпереть, звание задержали.
МИША: И присвоили потом не лейтенанта, как всем нам, а младшего воентехника.
ЮРА: Этого я им никогда не мог простить! У вас ведь петлицы гораздо красивей были. И нашивка на рукаве!.. Ладно, проехали… (Выпивает. Что не забывал делать и до этого.) А вот за что я, по правде, начальству благодарен был, что они — помните? — танцы в клубе на 18-й Линии Васильевского каждый день разрешали. И кружок танцевальный открыли. И биллиардную.