Горелый Порох

Сальников Петр

— Ты хвостом не виляй! Говорун выискался, — с нажимом в голосе оборвал кузнеца младший.

— Я заглазно ржавого ухналя с копыта не сдернул, а ты мне ворюгу клепаешь! — вскипел Иван Лукич, не находя, куда девать кулаки, сжавшиеся сами собой от непривычного разговора. — А ну, Николка, слетай-ка за бумагами. Авось товарищи почище нас грамоту знают…

— Тише, тише, гражданин Зябрев. И ты помолчи, Комаров, — старший милиционер стал успокаивать кузнеца и своего напарника. — А можешь ли доложить, — с нарочитой обходительностью спросил он Зябрева, — зачем тебе этот лес?

Выровнял и Лукич свой голос:

— Дык хоть куда он годится: на избу ли, на терем какой и на гроб — тоже. Да што я болобоню.

Из этого матеръяла сказку сотворить можно. Так вот. Без земли и лесу нету жизни весу…

— Ну, ну, — опять встрял младший милиционер. — Слова — не похлебка. Хлебай да не захлебывайся. Не к протоколу твои словечки.

— Это он верно говорит, — поддержал тон официальности старший.

Вскоре вернулся Николай с бумагами. Иван Лукич подал договор на подрядный наем в артель извозчиков и «согласительную» бумагу на куплю-продажу леса от этого же «товарищества». Милиционеры молча, с многозначительной чуткостью и недоверчивостью перечитывали бумаги. Дотошно, не раз прикладываясь к солнцу, рассматривали большую заковыристую печатку со звездой и флагом. По тому, как сбавился тон допроса, Иван Лукич уже и сам поверил, что все обойдется миром.

— Что ж, гражданин Зябрев, ошибочка вышла, — сказал старший, возвращая документы. — Напраслина, так сказать… А бумаги береги! Основание, так сказать.

— Как не беречь, — обрадовался и повеселел Иван Лукич, пряча их за пазуху. — По теперешнему времени бумаге веры больше. Язык-то скоро, поди, без надобности будет простому люду — бумагу в зубы — и весь закон.

Милиционеры засмеялись. Старший даже как-то дружески похлопал кузнеца по плечу:

— Ну, ну. Теперь человеку всего много нужно…

От доброты милицейского начальства Иван Лукич так размяк душой, что чуть было не побежал за кисетом с деньгами, чтобы выхвалиться до конца, но вовремя спохватился и с виноватой неловкостью забормотал:

— Да ежели б не бумага да не вы, благодетели наши, — куда бы мужику деваться…

Дед Финоген, до того все слушающий и высматривающий из-за угла своей избы, а теперь видя, что все сладилось добром, вышел из укромки и довольно смело подошел к милиционерам.

— А, служба? Здорово были, молодцы-товарищи! В гости к нам? Вот честь. Вот радость…

— Здорово, здорово, старый лапоть.

— Эт от чего же на рыдване к нам, а не кавалерией, а? Верхами бы ладнее. А то ведь напужали старого лаптя-то: думал, сам Илья-пророк с неба съехал — дребезгу-то от вашей рессорки на полбелосвета. Собаки, и те попрятались.

Кузнец, опасаясь, что Финоген может своей болтовней опять рассердить «службу», перехватил разговор:

— Да, гостюшки дорогие, товарищи хорошие, тележка-то ваша, то есть рессоры значит, рихтовки просят. Листы разошлись, муфты послетали и брякают, как…

Кузнец, не найдя сравнения, принялся распрягать лошадь и готовить бричку к починке.

Пока Иван Лукич рихтовал рессоры, смазывал дегтем колеса, дед Финоген сходил в свой огородишко и нежадно угостил милиционеров молоденькими огурцами.

— Закусочка растет своя, а вот горького напиточку нетути, — хорохорился перед милицией старик, — истинно нетути. Винополка — далеча, а «родную» не гоним, не содержим — не дозволяется. Ушло такое время. Теперича по ефтой части одни строгости остались.

— Так уж одни строгости? — со своим прицелом усомнился младший милиционер.

Но разговор дальше не заладился, и представители власти скоро укатили обратной дорогой. Тележка шла за конем мягким накатом, без дребезга.

11

Деревня, однако, удивилась и снова терялась в догадках: каким ладаном «задымил» кузнец глаза и мозги законников? А для самого Ивана Лукича приезд милиционеров еще сильнее

подогрел им задуманное дело. Уже через неделю на работную покличку Ивана Лукича с рязанской сторонушки с топором за поясом явился его свояк Парфен с двумя подручными. После очередного запоя длинная дорога их умотала так, что целые сутки плотники отлеживались в лопухах за кузницей, а Финогенова старуха, по великой просьбе Ивана Лукича, отпаивала их кислушкой. Зато через день после прихода мастеров, по самой ранней рани, вослед петушиному заполоху по всему лядовскому окрестью раздался зазвонистый топорный перестук.

Для местного деревенского люда этот перестук обернулся такой диковинной музыкой, что и не поверили естеству звуков, какими покрылись избяные порядки Лядова. С самой гражданской, а то и с дореволюции не стучали здесь плотницкие топоры! Стар и млад подхватились и пошли полюбоваться небывалым делом. Вполучасье вокруг неожиданно развернувшейся стройки была начисто выбита росяная травка. Любопытные, топчась по кругу, заходили с облюбованной стороны и глазели на сноровистую работу топоров, на празднично разодетых мастеров. Плотники, по старинному обычаю, на «первый венец» понадевали светлые расшитые рубахи, головы покрыли черными картузами. Во всем чувствовалось что-то праздничное и небывалое, словно пелась какая-то бессловная заветная песня. Четвертым топором орудовал сам хозяин — Иван Лукич. Всем на удивление, кузнец так владел вроде бы непривычным для себя инструментом, что порой казалось, что он больше плотник, нежели коваль. Глядя на него, лядовские мужики, сноровистые и нетерпеливые на руку, тоже стали соваться с подмогой — благо нашлись кое у кого точеные, но бездельно хранимые топоры.

Почувствовав некогда бывалую стихию общинного труда, Иван Лукич не на шутку забоялся. Всадив топор в отесанное бревно и отерев пот со лба, он со стыдом, но вполне откровенно сказал:

— Мужики, спасибо! Но я не наймаю вас. Загодя говорю: платить мне вам нечем…

— Да што ты, Лукич? Мы так, по-артельски, как бы «на помочь», — успокоили его «добровольцы».

— Ну, ежели за «так», по-божески, — встрял в разговор подвернувшийся к слову дед Финоген, — то оно конешно — дело же братское!

— Тогда благодарствую, землячки мои! — с прежней совестливостью поклонился Иван Лукич мужикам.

— Вот под конек подведем дело — по соточке сообразим. Без такого не бывает, — сами себя подзадоривали назвавшиеся помощники.

И вновь зазвенели топоры. Работа вскипела с таким азартом, что казалось, ее нельзя больше остановить. Ребятишки и те, понасев на дерева враскорячку — для державы, глядя на старших, тоже изображали «помочь».

В разгар работы, под самый полдень, на стукотню топоров и ширканье пил — словно тут не работали, а гуляли — на своей мухортенькой кобыленке примчался председатель коммуны Антон Шумсков. Он был сердит и хмур. На левом борту потрепанной тужурки, на малиновом лоскутке рдел начищенный орден. И все догадались: председатель уже побывал в районе на очередном нагоняе. В Лядове не заладилось с коммуной и председателя частенько вызывало начальство на «партейную проработку». И сам Шумсков и районщики ломали голову: как так вышло, что до коммуны, когда всех поедом грызла нужда, дел было невпроворот, а как сорганизовались в нее — будто наступил всесветный бездельный отгул за прошлый многовековой гнет. «Твое», «мое» — эти классовые предрассудки на сходках и митингах изживались с корнем. Все обзывалось теперь «нашим», а выходило — ничьим. Так и с извечной работой: вспахать вспахали — хорошо; посеяли — еще лучше; а уж уборка — вовсе радость! Но скоро вдруг крестьяне-коммунаровцы заметили, что можно и не пахать землицу-то-кормилицу, не сеять хлебушек и даже не убирать его. Один ляд — все наше и не наше. Диво и только!..