Горелый Порох

Сальников Петр

Первым вошел Матвей, за ним еле перевалила порог вконец измотанная дорогой мать. Сын, молодой здоровенный мужик, был выше отца на целую шапку, в плечах чуть не сажень, лицом свеж и мил, глазами востр и только руки никак не нравились отцу. Они, кроме лесной охоты да побить бабу, ничего не умели делать. Сын как-то боком пролез в дверь, встал возле отца и с ленивой ухмылкой, вроде бы недовольный, проворчал:

— Ай помирать надумал, батя?

Отец поднялся и остался сидеть на лавке. Поддевка свалилась к ногам. На плечах, видно, от озноба, слегка парила взмокшая рубаха.

— Не меня тебе хоронить… Вон куда гляди —

не мощно проговорил старик, кивая на святой угол. Затеребил рубаху на груди и заплакал. Тут же бухнулась на колени мать и запричитала мутным голоском.

Матвей, еще не понимая в чем дело, подошел к матери, снял с ее плеч волглую от росяного утра полушаль и бережно положил на лавку рядом с отцом. Разумей с открытой злобой глянул в глаза сыну, отер шершавой ладонью слезы на заволосянившихся от старости щеках и, не найдя что сказать, подошел к жене, поднял ее и еле-еле проговорил:

— Встань! Теперь его черед молиться…

Матвей невольно глянул на отца, на чадящую лампадку, на безмолвные лики божьей матери и угодника, греющего персты о лампадное пятно, потом опустил глаза на стол, где стоял крошечный гробик и лежала кучка тряпья.

— Чиво зыришь волком, паскудник?.. Твори молитву, сукин сын! — Разумей бросился к ружью, сорвал его со стены и замахнулся им, словно дубиной. — На колени, греховодник!.. — в злобном неистовстве заорал отец. — Твори молитву!

Мать заслонила сына от удара, отец, выронив одностволку, в бессилии отшагнул к окошку, и лавка спасительно притянула его к себе. Матвей, не испугавшись ни ружья, ни отцовского крика и хулы, подошел к столу и развернул пеленки.

— Лизка!.. — только и сказал он. Глянул на лампадку, но рука не поднялась ко лбу. Угнувшись, прошел к порогу и, не оборотившись, проскрипел зубами: — Задушила, курва голодраная, — не в меру шумно хлопнув дверью, вышел на волю.

— Мать, прибери мальца, чиво ж теперь делать — божья душа, — умиротворенно проговорил Разумей и стал закуривать.

Прасковья с родительской милостью принялась хлопотать с убранством покойника. Обмыла ребеночка, достала из сундука клок залежалого коленкора — берегла его на свою смерть, завернула трупик в чистую белизну и честь-честью уложила в гробик. Разумей нашарил в кармане четыре ржавых и непомерно великих для крохотной домовинки гвоздя и заколотил крышку. Прасковья отыскала за божницей огарочек церковной свечи и, запалив его от лампады, поставила на желтую крышку гроба.

— За батюшкой бы послать, — увлеченная святым делом, умиленно посоветовалась она с мужем.

— В колокола бы еще долбануть!.. — съязвил в сердцах Разумей. Сорвался с лавки и зашагал по избе. — Во все размалиновые звоны: второй Христос родился!

Прасковья прикусила язык, заморгав с куриным страхом и зашептала самодельную молитву.

— От позора хоть самому в преисподнюю лезть… А в тюрьму — еще ловчее!.. — во всех избяных углах дрожал голос Разумея. — На тыщу годов ирод ославил теперь наш Ляпуновский род, — старик пнул дверь и позвал Матвея. Велел нести гроб к Рыжей пасти, самому глухому лесному распадку, что в доброй версте от сторожки. Сам же, захватив лопату и ружье, крадучей походкой поплелся за сыном. Прасковье идти с ними Разумей запретил. С мокрыми глазами она осталась стоять на крыльце, держа в сухонькой ладошке догорающую свечу. Собаки, загнанные хозяином под полог крыльца, заскулили

своей собачьей тоской.

Когда пришли к Рыжей пасти, Разумей долго искал подходящее место, а когда нашел — шагах в двадцати от глинистого обрыва, возле убогой застарелой березы — приказал сыну копать могилу.

— Поглубже, поглубже, чтоб зверь не донюхался и не разрыл, — с тихим резоном наставлял отец сына. А когда опустили гроб и засыпали яму, Разумей предусмотрительно насторожил Матвея: — Жальника не нагораживай, дерном покрой, чтоб под единую травку. Глаза у власти не тупей, чем у зверя, найдут и дознаются — тогда тюрьма, хана всем нам… Малой-малой человечек, а и за него ответ большой придется держать. Понял?

Матвей, не переча отцу, все сделал, как было велено. Постояли над могилкой, покурили. Сын никогда не видел, чтоб так ознобно дрожали руки и тело отца. И он попытался успокоить его:

— Не трусь, батя… Я согрешил, мне и кару нести!

— Вот и неси! — взорвался Разумей. Отбросив цигарку, схватил ружье и сунул его в руки Матвея: — Вот и неси, родимый сыночек! За тем я и привел тебя сюда. На последний поклон привел…

Матвей, не понимая слов отца, принял ружье и не знал, что делать дальше.

— Ты мне не сын боле! Я тебе — не отец! — белея лицом, решительным голосом он прогремел на весь лес. Эхо, утробно и с той же силой бессердечия, коротко отдало отцовское проклятие, и звуки тут же провалились в Рыжую пасть лесного распадка. Заступила тяжкая минута раздумий, после которой отец выдыхнул последние слова: — В стволе один патрон — или ты, или я должон сойти туда, — он показал на скорую могилку внука. — Решай, сын: кому позор нести, а кому…

Матвей не дал договорить отцу. Он поднял ружье и с маху своей непомерной силы хрястнул им по горбу убогой березки. Низко поклонился отцу и могиле и зашагал прочь от этого страшного места, и скоро его скрыла густель лесного подроста. Ошалевший Разумей видел тогда сына в последний раз…

Сгинул Матвей. Пропал бесследно. Как-то так вышло, что никто в деревне и не хватился его…

От всех «мобилизаций» спасал Разумей сына, а вот от греха не уберег. Самому отцу хотелось думать, что Матвей ушел в красные отряды. Он сам и распустил слух об этом по ближнему окрестью. Так было спокойнее и на душе и на миру. Но шло время и к этому слуху злой люд примешал другую догадку: сын лесника не в Красной армии, а перебежал к Деникинцам. И там потом, примазавшись денщиком к белому полковнику, уплыл с ним в заморскую державу. Липкой паутинкой вязались и другие разговорчики: в лесу, мол, скрывается Матвей, по виноватости своей от советской власти прячется, кореньем да лесной травкой питается, а глаз не кажет людям — страх не пускает…

Но… время! Это та кочегарка, в которой горит все. Перегорела и судьба молодого мужика Матвея Ляпунова — и золы не осталось ни от слухов и пересудов, ни от самого Матвея. Мать от неизбывной тоски по сыну отдала богу душу — без какого-либо сопротивления. Тем же летом Разумей свез жену на сельский погост. Сноха Евдокия и того хуже — горючих слез не лила по мужу, но скоро ослабела умом и ушла с богомолками. Слоняясь по уцелевшим храмам и, надоедая попам, она поминала Матвея то за упокой, то за здравие. Разумей, объездив весь окрестный свет, лишь к зиме нашел ее и привез домой. Так осиротела внучка Клава. Шел ей тогда десятый годик.