Горение (полностью)

Семенов Юлиан Семенович

Дурново считал, что основоположившее романовскую Россию есть обязанность приближенных не только высказывать свою точку зрения, но и отстаивать ее; давать советы - легко, это вроде бы со стороны; нет, коли ты рожден править, беречь то, что тебе досталось, - изволь не советы давать, а действовать, сильною рукою действовать; памятуя о прошлом, надобно стремиться в будущее, ибо только такого рода устремленность гарантирует силу твою и твоих потомков, а человек жив думою о детях, не о себе.

"Господи, - вздохнул Дурново, устраиваясь поудобнее в экипаже - ехал в Царское Село, решил не на паровозе, а на дутиках, времени, слава богу, хватало, - но ведь я в безвоздушном пространстве. Я так один думаю. Фредерикс?

Ему сто лет. Члены Государственного Совета? Из них песок сыплется, они не способны к решениям, им и думать-то лень. Они, верно, об одном лишь и мечтают: "Дали б дожить свое, после нас - хоть потоп!" Вокруг государя тупицы, грамоте не учены, плохих кровей, от юрких взятки берут. Неужели погибла Россия?"

И пожалуй, впервые после того, как сел в кабинет убиенного министра, Дурново признался себе в том, что дело - проиграно, что стропила хрустнули, дом рушится и спасения ждать неоткуда. Он, впрочем, видел выход: наступила новая эпоха, век машинной техники; родилась идеология, настроенная на нужды коллектива работающих; на смену лампе-"молнии" пришло электричество, экипажи уступают место авто; земли стало мало - начинают баловать с летательными аппаратами.

Дурново снова вспомнил министра двора Фредерикса: старик рожден в 1838 году, когда еще Лермонтов был жив, когда Некрасов еще только грамоте учился, а Репина и не было вовсе; "Господи, - говаривал он в кругу близких, - какое же было раньше счастье: ни дымов фабричных, ни лязга конок - спокойствие было и разумная постепенность".

Дурново подумал: "В этом весь ужас. Старики пытаются подмять процесс развития под себя, под то, что им привычно, а сие - невозможно; в этом погибель".

Он вдруг услыхал свой голос, усмехнулся, поймав себя, что подумал о Фредериксе, как о дремучем дедушке. "А самому-то шестьдесят...
– Но скорый его политический ум в ы г о р о д и л с я, оправдал себя: - Он сухопутный, а я моряк, мы, флотские, до старости молоды, нам надобно постоянно хранить широту ума, ибо флот впитывает новое быстрее всех, перед техникой преклоняется, понимая ее надобность и силу".

Порою Дурново думал, что если бы государь созвал Земский Собор, а не мифическую думу, то можно было бы достичь успокоения и вывести Россию - не на словах, а на деле - в разряд воистину великих держав. Но он трезво и горестно отдавал себе отчет в том, что его коллеги по кабинету, все эти мумии, все эти Фредериксы, Игнатьевы, Икскуль фон Гильденбарды, Урусовы, Шуваловы, предложи он подобное вслух, освищут, объявят недоумком, установят опеку, сожрут и выплюнут. Пойди он с этим к революционерам, даже самым умеренным, таким, как профессор Милюков, шарахнутся, заподозрят в провокации, ославят как шпиона и черносотенца.

– Не сливки везешь, в масло не собьюсь!
– крикнул Дурново кучеру, сидевшему на козлах, в окружении двух филеров.
– Можно б и побыстрей!

Вернувшись от государя (был приглашен к обеду; самодержец ел, как думал тягуче, без аппетита, с немецкой сосредоточенностью), Дурново ощутил в себе желание действовать немедленно, сейчас же, круто, смело.

"Если я не скручу - никто не скрутит, - сказал он себе, - надобно выстоять, удержать, как есть, потом можно думать, как дело исправить. Сейчас скрутить! И без эмпирей - делом!"

Вызвал начальника Особого отдела, спросил о с в я з я х с зарубежными с л у ж б а м и. Попросил составить справку - чем могут помочь.

– К послезавтрему подготовьте материалы, - сказал на прощанье.

– Не успеть, ваше высокопревосходительство. Берлин уламывать придется.

– Не придется, - уверенно ответил Дурново, - им своя головушка тоже, небось, не полушка.

Говоря так, он исходил из опыта не жандармского, узколобого, но государственного. Он исходил из того, что если раньше прусским,

британским и австрийским службам можно было смотреть сквозь пальцы на ш у м в России, извлекая при этом определенную политическую и, особенно, экономическую выгоду, то ныне, когда дело оборачивалось не чем-нибудь, а социальной революцией, здесь уж шутки побоку: интернационалу обездоленных всегда противостоит крепкое, хоть и малочисленное, сообщество властвующих. И если обездоленные лишены средств, опыта, армейских соединений, полицейских навыков, то "союз сильных" до последнего своего часа сохраняет могущество, и не какое-нибудь, а государственное - ему, этому "союзу сильных", другие государства, соседние в первую очередь, в момент социальных кризисов не могут не помочь - что вместо старого будет, одному богу известно; н о в о е - даже за границей - всегда требует с о о т в е т с т в и я, а кому интересно об этом самом неведомом "новом соответствии" думать! Лучше уж так дожить, как привычно, пусть потомки об новом думают, на то они молодые, потомки-то, - лоботрясы, ленивцы и баловни.

(Пустили б пораньше к пирогу - не лоботрясничали, только кто свой пирог отдает без понуждения?! Сыну - можно, а ведь потомков-то тысячи, и все жадно смотрят - своего хотят!)

Начальник Особого отдела доложил Дурново ответы, полученные из Берлина и Вены; англичане ограничились устной информацией; французы позволили себе сообщить сущую ерунду об анархистах-бомбовиках.

"Все верно, - подумал Дурново, листая письма, - Германия и Австрия будут помогать, потому что они - приграничные, они и тревожатся. Да и потом, у них под ногтем такая же боль сидит, как и у нас, - с поляками, например. Кайзер в Познань сколько миллионов вколотил, сколько немцев туда отселил?! Или Вена - в Краков и Львов. Они заинтересованы в нас, французы - живчики, спекулянты, черномазики - временят. Да - недолго! Стоит государя подтолкнуть, лишний раз кайзеру ручку пожмет, под фотообъективы станет, в синема покажут современный русско-прусский парад - испугается француз конкуренции, прибежит".

Пометил на календаре: "Попросить дипломатов продумать вопрос о демонстрации русско-прусского и русско-австрийского дружества".

Поднял глаза на полковника, стоявшего почтительно:

– Что, завернем гайки?

Тот не понял, подался вперед, на лице изобразил трепет.

– Успокоим, говорю, смуту?
– спросил Дурново и, не дожидаясь ответа, известного ему заранее, углубился в чтение секретного письма, переданного германским МВД. Сначала было думал бегло пролистать сообщения о распрях среди польских революционеров - какие-то ППС, СДКПиЛ, язык сломишь, но вдруг заинтересовался - начал читать внимательно.

"Министру Внутренних Дел Германии

специального агента "Лореляй"

СООБЩЕНИЕ.

Из всего, что я вижу и слышу от разных лиц, проистекает, что победоносная революция в России так же, как и достижение автономии или даже независимости польского сейма, весьма влияет на прусскую часть Польши.

Я говорил с Галензевским, прежним полковником в восстании 1863 года, одним из главарей "Лиги Народовой", о действиях, предполагаемых "Лигой Народовой" в прусской части Польши. Галензевский ответил:

– Прусская часть Польши сравнительно мало п о д м и н и р о в а н а. Это относится не ко всей прусской части, не к Верхней Силезии, например, но главным образом к Познанской провинции. Однако тайная работа должна быть и там приведена в движение. Мы должны использовать продолжающееся возбужденное настроение. Если мы этого не сделаем, то прусскую Польшу захватят другие радикальные организации, вроде социал-демократических, а это для Берлина куда как страшнее, да и для нас тоже.

То же самое говорят и социалисты (ППС), но они уповают на восстание поляков против немцев.