Горение (полностью)
Шрифт:
– Да, да, пожалуйста, - ответила Микульска.
В гримуборной Ян завороженно оглядел портреты Стефании, развешанные на стенах; рекламы; фото варшавских актеров с надписями; отчего-то все надписи были сделаны неровными, скачущими буквами; особенно выделялись даты - цифры были непомерно большие, словно бы несли в себе какое-то чрезвычайно важное значение.
– Вам надо сегодня же уехать из Варшавы, - сказал Ян, присев на краешек стула, указанного ему женщиной.
– Мне очень неприятно вам об этом говорить, я понимаю, как вам,
– За мной?!
– Микульска рассмеялась.
– Кто?
– Охранка.
– Не выдумывайте, пожалуйста... За мной смешно следить, я вся на виду.
– Товарищ Микульска, мне поручено передать вам просьбу - немедленно уезжайте. Поверьте, скоро вы сможете вернуться, революция откроет двери вашего театра народу...
– Милый вы мой, да разве народу нужен наш кабарет? Балаган...
– Нам очень нужно ваше искусство, товарищ Микульска.
– Какой вы смешной... Вас зовут Ян?
– Да.
– Вы правда сапожник?
– Да. Правда.
– И помогаете революционерам?
Ян повторил упрямо, чувствуя какую-то досадную неловкость:
– Вам надо немедленно уехать, това... пани Микульска... Если у вас есть трудности с покупкой билета, скажите - мы поможем вам.
– Я никуда не собираюсь ехать, милый Ян... Что встали? Сядьте. Где, кстати, ваш товарищ - такой высокий, худой, с зелеными глазами?
– Вы меня простите, но даже если б я знал, о ком вы говорите, я все равно не имею права имя его открыть.
– Почему?
– Вы себя не чувствуете затравленным зверем? А ведь за нами каждый момент охотятся...
– Да будет вам, Ян! Манифест опубликован, амнистия прошла...
– Вы извините, пани Микульска, я пойду... О разговоре нашем говорить никому не надо. Если я вам потребуюсь для помощи - чемоданы упаковать, багаж куда доставить, фурмана [извозчик] пригнать, - это я с удовольствием, я к вам вечером в пять часов на улице подойду, на Маршалковской, вы ж там домой ходите, у дома шесть, где проходной двор... Запомнили?
– Как интересно, - снова улыбнулась Микульска.
– Конечно, запомнила... Милый Ян, как мне повидать вашего зеленоглазого, высокого коллегу, который представляется литератором?
Ян поднялся: - До свидания, пани Микульска... До вечера, хорошо?] 18
Ероховский появился, когда репетиция шла уже к концу. Режиссер Ежи Уфмайер ссорился с художником паном Станиславом, молодым человеком, бритым наголо, - в разговоре он часто высовывал язык, словно бы охлаждая его.
– Актеры пугаются ваших декораций, пан Стась!
– кричал Уфмайер.
– Что же страшного в моих декорациях, пан Ежи?
– художник снова высунул розовый язык, тонкий и стремительный, как жало. о
– Все страшно!
– воскликнул Уфмайер.
– Что вы мне натащили? Фотографии голодных, нищих и бритых каторжников! Зачем?! На фоне этого б е с п р
– Что же мне, на текст и пантомиму пана Леопольда, в которых рассказывается о царстве д у р н я, рисовать задники, на коих растреллиевские дворцы изображены?!
– Художник озлился и поэтому начал хитрить.
– Вы же не можете сказать, пан Ежи, что пустячок пана Леопольда про дурня относится к нам, к империи?
– П у с т я ч о к?!
– режиссер решил столкнуть лбами художника с драматургом.
– Вы говорите о работе пана Ероховского как о безделице?! Его язык, образы, его талант, его...
– Да будет, Ежи, - поморщился Ероховский.
– Язык, образы... Милый Станислав, задача артистов заключается в том, дабы помочь людям проскрипеть трудный возраст: от двадцати до пятидесяти - без особой крови, без голода, чумы и слишком жестокой инквизиции. После пятидесяти человеки не опасны - они боязливо готовятся к смерти... А впрочем, Стась, - как всегда, неожиданно повернул Ероховский, - скандал угоден успеху, валяйте.
– Какому?
– не сдержавшись, открылся Уфмайер.
– Да уж не коммерческому!
– Станислав ударил слишком открыто, а потому не больно. Леопольд рассмеялся:
– После успеха, который выпадает на долю гонимых, то есть успеха ш у ш у к а ю щ е г о с я, наступает успех коммерческий, который так нужен пану Ежи, чтобы и вам содержание, кстати говоря, выплачивать...
– Увеличенное вдвое!
– крикнул Уфмайер.
– Я заработанные деньги в банк не таскаю! Я сразу же поднимаю ставки актерам! И вам, Стась, вам!
– Тогда я скажу вам вот что, пан Ежи, - откашлялся Станислав и снова высунул язык, - я тогда скажу вам, что ухожу из труппы.
– Бросьте, - зевнул Ероховский.
– Никуда вы не уйдете, дорогой Врубель, ибо некуда вам уходить. Замените три-четыре фотографии для задника, всего три-четыре...
– На что? Вы думаете, что все живописцы с детства прихлопнуты лопатой по темечку?! Мы всё понимаем, пан Леопольд, абсолютно всё! Вы ведь пишете про то, какой нам манифест пожаловали и какая у нас с в о б о д а, разве нет?!
– Но я это делаю д в у с м ы с л е н н о, Стась, милый вы мой, я позволяю толковать себя по-разному! А вы хотите это мое двоетолкование пришпилить гвоздем к стене: городовые бьют студентов! Крестьяне мрут с голода! А может, я имел в виду, что студенты бьют городовых, а те лишь защищаются? А хлоп дохнет, оттого, что ленив и туп, сам виновен? Так можно толковать? Можно. В этом и есть суть искусства. Вот вы и поищите, поищите, - посоветовал Ероховский и пошел к Микульской.
Стефания кипятила кофе на спиртовке. Аромат был воистину бразильский, она к каленым зернам добавляла немного зеленых, жирных, они-то и давали запах зноя, жирной листвы на берегу океана.